Она рассмеялась.
– Нет уж, пожалуйста, не надо. Честь автомобилиста тебе этого не позволит. Ты ведь обязан быть ловким. – Она взялась за ручку маленького чайника. – Хочешь чаю или кофе?
– Чаю или кофе? А что, есть и то и другое?
– Да. Вот смотри!
– Великолепно! Как в лучших ресторанах! Недостает только музыки.
Она отклонилась в сторону и включила маленький портативный приемник, который я не заметил сразу.
– Итак, чего же ты хочешь – чаю или кофе?
– Кофе, простецкого кофе, Пат. Ведь я человек сельский. А что будешь ты?
– Я выпью с тобой кофе.
– А вообще ты пьешь чай?
– Да.
– Вот тебе на!
– Я уже начинаю привыкать к кофе. С чем ты будешь – с пирожными или бутербродами?
– И с тем и с другим, Пат. Нельзя упускать такие возможности. Потом я выпью и чаю. Хочу попробовать все, что у тебя есть.
Она со смехом наполнила мне тарелку. Я запротестовал:
– Довольно, довольно! Не забывай, что рядом с нами подполковник! А начальство любит умеренность в нижних чинах.
– Только в питье, Робби. Старик Эгберт сам обожает пирожные с кремом.
– Умеренность в комфорте тоже, – заметил я. – В свое время они здорово нас от него отучили.
Я стал перекатывать столик на резиновых колесиках взад и вперед. Его бесшумный ход по ковру был настолько приятен, что хотелось длить эту игру. Я огляделся. Все здесь гармонировало одно с другим.
– Да, Пат, – сказал я, – так, стало быть, жили наши предки!
Она рассмеялась.
– Ну что ты выдумываешь!
– Я не выдумываю. Констатирую ход времени.
– Ведь все это чистый случай, Робби, что у меня сохранились некоторые вещи.
Я покачал головой:
– Это не случай. И дело не в вещах. Дело в том, что стоит за ними. Прочность. Тебе этого не понять. Это может понять лишь тот, кто этого лишен.
Она посмотрела на меня.
– Но ведь и ты мог бы все это иметь, если б всерьез захотел.
Я взял ее за руку.
– Но я не хочу, Пат, это верно. Я бы самому себе показался тогда авантюристом. Нашему брату лучше всего жить в раздрызге. К этому привыкаешь. Это в духе времени.
– И весьма удобно.
Я засмеялся.
– Может быть, и так. А теперь налей-ка мне чаю. Хочется попробовать.
– Нет, – сказала она, – останемся пока при кофе. Ты лучше съешь чего-нибудь. Для раздрызга.
– Хорошая идея. Но не рассчитывает ли Эгберт, сей прилежный пожиратель пирожных, что и ему еще кое-что перепадет?
– Может, и рассчитывает. Но он должен считаться и с возможной местью нижних чинов. Это ведь тоже в духе времени. Так что можешь спокойно съесть все, не оставив ему ни крошки.
Ее глаза сияли, выглядела она великолепно.
– А знаешь ли ты, – спросил я, – когда вдруг наступает безжалостный конец раздрызгу моей жизни? – Она молча смотрела на меня, не отвечая. – Когда я с тобой! Ну а теперь – к оружию! И без тени раскаяния – вперед на Эгберта!
В обед я проглотил лишь чашку бульона в шоферской столовке. Поэтому мне не составило особого труда съесть все, что было. Заодно, поощряемый Пат, я выпил и весь кофе.
Мы сидели у окна и курили. Вечер алел над крышами.
– Красиво у тебя, Пат, – сказал я. – И очень понятно, что отсюда не хочется выходить по неделям, сидеть тут до тех пор, пока не позабудешь обо всем, что творится на свете.
Она улыбнулась:
– Было время, когда я и не надеялась отсюда выйти.
– Когда же это?
– Когда болела.
– Ну, это другое. А что с тобой было?
– Да ничего особенно страшного. Просто я должна была лежать. Вероятно, я слишком быстро выросла, получая слишком мало еды. Во время войны да и после с этим ведь было трудно.
Я кивнул.
– Сколько же ты пролежала?
Она чуть помедлила с ответом.
– Примерно год.
– О, это очень долго! – Я внимательно посмотрел на нее.
– Это было давно и почти забылось. Но тогда мне это показалось вечностью. Помнишь, ты рассказывал мне как-то в баре о твоем друге Валентине? О том, что после войны он мог думать только о том, какое это счастье – жить? И что по сравнению с этим все остальное не имеет значения?
– Ты хорошо запомнила, – сказал я.
– Потому что я хорошо это понимаю. Я с тех пор тоже радуюсь любому пустяку. По-моему, я очень поверхностный человек.
– Поверхностны только те люди, которые убеждены в обратном.
– Нет, я поверхностна, это точно. Я ничего не смыслю в серьезных вопросах жизни. И воспринимаю только красивое. Вот этот букет сирени уже делает меня счастливой.
– Это не поверхностность, это – целая философия.
– Но только не у меня. Я человек поверхностный и легкомысленный.
– Я тоже.
– Не настолько, как я. Ты вон говорил об авантюризме. А я и есть настоящая авантюристка.
– Я думал об этом, – сказал я.
– Да, да. Мне давно бы пора поменять квартиру, обзавестись профессией и зарабатывать деньги. Но я все откладываю и откладываю. Хотелось пожить какое-то время так, как хочется. Не важно, разумно ли это. Вот я так и жила.
Я засмеялся.
– А почему это у тебя вдруг появилось такое строптивое выражение лица?
– Да потому что я привыкла слышать со всех сторон, что это легкомыслие – так жить, что нужно экономить деньги, искать себе место. Но мне хотелось наконец легкости, радости, а не угнетенности. Хотелось делать что хочу. Такое настроение возникло после смерти матери и после того, как я так долго лежала.
– У тебя есть братья и сестры? – спросил я.
Она покачала головой.
– Я так и думал, – сказал я.
– Ты тоже считаешь, что я была легкомысленной?
– Нет. Ты была мужественной.
– Ах, какое там мужество… Нет, это не про меня. Мне очень часто бывало страшно. Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и все-таки не уходит.
– Вот поэтому ты и была мужественной. Мужество не бывает без страха. Кроме того, это было и разумно. Иначе ты бы просто потеряла свои деньги. А так ты хоть что-то от них имела. А что же ты делала?
– Да ничего, собственно. Жила себе, и все.
– Снимаю шляпу! Так живут только избранные натуры.
Она улыбнулась:
– Но скоро этому конец. В ближайшее время я начну работать.
– Кем же? Не об этом ли были у тебя тогда переговоры с Биндингом?
Она кивнула:
– С Биндингом и доктором Максом Матушейтом, директором «Электролы» – есть такая фирма по продаже пластинок. Продавщица с музыкальным образованием.
– А ничего другого этому Биндингу в голову не пришло? – спросил я.
– Пришло. Но я не захотела.
– А я бы ему не советовал. Когда же ты начнешь работать?
– Первого августа.
– Ну, до тех пор еще много времени. Может быть, мы еще подыщем что-нибудь получше. Но во всяком случае, в нашем лице клиентура тебе обеспечена.
– Разве у тебя есть патефон?
– Нет, но я, конечно же, немедленно его себе заведу. Хотя вся эта история мне не очень-то нравится.
– А мне нравится. Я ведь ни на что толком не гожусь. И все это значительно проще для меня с тех пор, как есть ты. Но я, наверное, не должна была тебе об этом рассказывать.
– Нет, должна была. Ты должна мне рассказывать обо всем.
Она посмотрела на меня и сказала:
– Хорошо, Робби. – Потом встала и подошла к шкафчику. – Знаешь, что у меня тут есть? Ром для тебя. Хороший, по-моему.
Она поставила на стол рюмку и выжидательно посмотрела на меня.
– Что он хороший, я унюхиваю издалека, – сказал я. – Но видишь ли, Пат, не лучше ли теперь быть немного поэкономнее с деньгами? Чтобы потянуть как можно дольше с этими патефонами?
– Нет, не лучше.
– Тоже верно.
Ром, я это заметил уже по цвету, был смешан. Торговец, конечно же, обманул Пат. Я выпил рюмку до дна.
– Высший класс, – сказал я, – налей мне еще. Откуда он у тебя?
– Купила тут на углу.
«Ну конечно, – подумал я. – Один из этих магазинчиков, что торгуют деликатесами, будь они прокляты». Я решил при случае заглянуть туда и перекинуться парой слов с владельцем.
