«Попросить кого-нибудь из «свиты» поговорить с классной? Дохлый номер». Как вдруг осенило!

– А знаешь, что… – тихо проговорила она, лизнув корочку на губе.

– Что-о?

– Ты скажи Максимовне, что я на самом деле ничего не знаю, но что на спор пойду к доске без шпоры.

– А смыслово? – засомневалась Танька.

Учительница истории, сообщив в сороковой раз, что инки жили в «Перу», вдруг приоткрыла щёлки глаз и направила взгляд в сторону их парты.

Аня только вздохнула. И произнесла, не размыкая губ:

– Смыслово, смыслово. Тогда она меня вызовет.

Танька молча уставилась на Аню округлёнными глазами.

– А-а.

Начинающий чревовещатель побеждает опытного, со стажем с до нашей эры! И надо было видеть этого опытного, когда все даты, устно и письменно, отлетали от дорвавшейся, как щепки из-под рубанка папы Карло. Учитель старался, задавал и задавал вопросы, но – караул! Выдохся? Что бы ещё такого спросить – искал у себя на столе, в сумке, на потолке, под стулом. Ученица знала то, что и не задавали: подноготную дреговичей, вятичей, веричан каких-то. Потому, в некотором замешательстве сложил учитель своё орудие – указку на стол, скрестил руки на впадине и спросил заискивающе:

– А… есть ли, Манина, у тебя справка, что ты допущена до занятий после болезни?

Если бы у Маниной была указка в руках, она бы её выронила. Она бы выронила всё подряд. Но в руках не было ничего, зато был азарт и новая школа впереди.

– Есть! Конечно!

Никакой справки не было в помине. Откуда? Мама, увидев утром одетую в школьную форму дочь, пригрозила закрыть её на ключ, уходя на работу. Вступился папа – вот уж неожиданность.

– Радоваться надо – вот как человек рвётся в школу. Была бы больная, лежала бы в кровати и охала. А тут вон – бегает. И пусть бегает. Слава богу!

– Слава КПСС, ты хотел сказать, – с запалом поправила беспартийная мама партийного папу.

Папа тут же пожалел, что ввязался, с таким раздражением поправил съехавшие очки. Очки эти! От него-то, от папы, и у Ани слабое зрение. И на войну его не взяли из-за зрения, о чём он всегда жалел.

– Ты всегда найдёшь, к чему прицепиться, – сказал он без выражения.

– Нет, ну скажи тогда, скажи – много хорошего тебе дала твоя партия? А?

– А почему она должна давать? Это я ей должен! И все мы! – тут уже кричит папа.

– Что?!

«Ленин встал, развёл руками: “Что поделашь с дураками?”» (Не Шекспир.)

Когда-нибудь мама убьёт папу. Так её взрывает этот «дегенератизм». Папа бросает вилку, было это за завтраком, и скрывается в другой комнате. Кухонную дверь он больше не трогает, как-то раз хлопнул так, что вылетело стекло.

Мама не остаётся в долгу и кричит уже ему вслед. Крик мечется между полом и потолком и нехотя зависает по углам квартиры чем-то липким. Конца ему не будет никогда, потому что там он только и ждёт момента, чтобы обрушиться на чью-то голову вновь.

Аня со своей болезнью перестаёт быть центром внимания и, вообще, сколько-нибудь заметной фигурой, под шумок подхватывает свой рыжий портфель, у неё одной был такой во всей школе – мама тоже из Риги привезла, наматывает два шарфа вместо одного и сбегает в школу.

Всё нормально: взрослым с их взрослыми проблемами не до каких-то там детских вопросиков.

– Ну ты даёшь! – подруга не ожидала от «малахольной». – Как она не хотела, но всё же поставила тебе – пятак!

– Это же прямо был театр: открывала журнал целую вечность, куча листков из него вываливалась, она эту кучу собирала с пола на негнущихся ногах, потом искала ручку – другую вечность. За указку хваталась, как за соломинку…

– А когда ты успела справку-то взять?

– Справку? Справки-то нет. И не будет.

Танька ахнула.

– Ты же видела: главное, уверенно сказануть. Нахально даже.

– Ну она же всё равно не отцепится.

– Ай, ерунда! Что-нибудь придумаю. Какая-то там бумажка.

Не могла Аня ещё знать всего великого и страшного могущества каких-то там бумажек. Впрочем, только-только начала осознавать, что без них ей не светит поступить в новую школу. За каждой скрывалась нешуточная цепь препятствий. На очереди было заявление – подпись родителей на нём. Мама будет против, как пить дать.

Новая школа дальше от дома, чем старая. До неё аж три автобусных остановки. Пешком минимум полчаса. Можно по другой дороге – через железнодорожные пути, но там насыпь щебня высокая, да ещё темень по утрам. Дополнительные расходы на транспорт.

«И что тебе этот английский язык? – скажет мама. – Тебе нужно думать о серьёзной профессии». Они-то с папой технари, оканчивали политех. Значит, все на свете должны быть технарями. Ну а если она узнает о тех вольностях в новой школе, которых нет ни в одной другой, не о чем тогда и мечтать.

Нет, синие чулки тут ни при чём, и не ретроградство никакое. На старых фотографиях молодые мама и папа – позавидовать можно, какие балдёжные. Хохочут до упаду, уцепившись друг за дружку, чтобы на ногах устоять. Папа спортивный, подтянутый – «крест» на кольцах мог держать, и такое фото было. Танцуют в компании друзей, да не просто, а чтобы смешно: мужчины переодеты в платья, женщины в широченные брюки и кепки, как у Маяковского; где-то на природе палят из здоровенного деревянного пистолета, гоняют на мотоцикле. Ничего что жили тогда в бараке с удобствами на улице.

Они, наверно, все тогда были весёлые – война окончилась, они победители, как не радоваться. Жить стало лучше, жить стало веселее – особенно после смерти автора этого наблюдения. Но почему-то недолго.

Как будто подменили маму и папу на других. Работа. Служение долгу. Мама в институте на ставку да в техникуме на полставки, папа руководит отделом с утра до ночи. Когда видятся на пятачке кухни – не радуются встрече. Совсем. Хорошо, если не полосуют друг друга руганью. Не веселятся больше. Не балдеют. Папа с телевизором или газетами «Гудок», «Правда»; мама с книгой или журналом – может, и балдеют, но каждый над своим.

Они что? Да просто напрочь забыли про то, как раньше им было хорошо и весело вдвоём, да вообще, как весело быть молодыми. Если бы они помнили…

Если бы помнили, разве были бы против, чтобы и их дети испытали всё это: пирушки, забавы, удовольствия. Но нет, отшибает. Только запрещать, опасаться, перестраховываться.

«Но видит Бог, излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодёжи» ("Гамлет". Шекспир).

И над всем этим всемогущий, великий и страшный закон: Что Скажут Другие! Соседи, коллеги по работе, родственники, уборщица в подъезде тётя Дуся. Ведь ВСЕ они непременно бросят всё, прибегут и страшным хором ЧТО-ТО скажут. Если их дочь научат чему-то не тому в непонятной школе. Что тогда!

А дети. У них другое. Они-то никогда не были взрослыми. Только и могут, что поражаться – как же их не понимают родители!

На перемене не знаешь, куда деваться в этой школе. Неширокие коридоры забиты движущейся, прыгающей, шарахающейся из стороны в сторону толпой – все толкаются, первоклашки бросаются под ноги, дубасят друг дружку портфелями, орут, визжат.

В буфете давка за коржик или пирожок с луком и яйцом. Таня ничего не принесла из дома и тащила подругу именно туда. Аня смирилась. Но не ради какой-то там еды.

«Сейчас я увижу его».

За одним из стоячих столов со столешницей мрачного несъедобного цвета стоял он. Гамлет. Что-то там пил, жевал. Ни чёрного камзола, ни шпаги, мышастый школьный костюм, как у всех. Почему в этой школьной каше из лиц Аня замечала только одно лицо – его?

Гамлета звали Саша Унрау, и он был дальше, чем из Дании, или обратной стороны Луны, потому что учился в другом классе. Видеть его Аня могла только на переменах. Это было как видеть портрет в картинной галерее или смотреть на героя в кино – без ответного взгляда. Ни одного такого взгляда, даже вскользь, Аня не перехватила за целых три года.