Проснулась жена, приготовила завтрак и уселась за освободившийся домашний компьютер. Через некоторое время зовёт.

– Ты чем тут, пока мы спали, занимался?

– Работал, – отвечаю.

– Ага, работал он, – жена кивает на экран.

А там: «После приёма этих капель мой парень может три часа!», «Как меня любили всю ночь!», «Одна таблетка – и у меня стоит!». Короче, целая куча рекламы соответствующего направления.

– И историю почистил, извращенец? – хмурится супруга.

Пришлось оправдываться и показывать ей документы на новые препараты от простатита и эректильной дисфункции.

Хорошо, хоть дочь первая за компьютер не полезла. А то пришлось бы объяснять про капусту и аистов.

Я стараюсь лояльно относиться к представителям любой конфессии. Будь ты хоть иудей, хоть кришнаит или пастафа-рианец – лишь бы человек был хороший. Хочешь брить голову и петь посреди улицы под барабан – пожалуйста, хочешь фотографироваться на паспорт в дуршлаге на голове – замечательно, хочешь отрастить дреды и петь регги – поделись тем, что ты куришь, не будь жмотом. Только не пытайся навязать мне свои взгляды на жителей вселенского пентхауса.

Ну и как-то везло мне с этой темой. Когда в наш город приехали адепты Аум Синрикё с портретами Сёко Асахары и десятками вербовали подростков, я пил пиво в подъезде и не пошёл. Сектанта «Белого братства», привязавшегося к нашей стайке гопников, мы едва не отпинали ногами, потому что он принялся упрекать нас за курение. А потом мой подростковый период миновал, появилось немного мозгов и сектантам стало со мной неинтересно.

Свидетелей Иеговы знают все. Это сейчас они уже всем надоели и их не стесняются прогонять прочь. А в конце 90-х они были ещё в новинку. По крайней мере, в нашем небольшом городке.

Одним промозглым осенним вечером в приёмное отделение больницы, где я работал санитаром, поступил звонок. Две скорые везут десяток людей, угоревших в частном доме. Для нашей больницы, к сожалению, не редкость. Половина города – частный сектор, и не новомодные коттеджи, а обычные деревенские избы с печным отоплением. Каждый год с началом отопительного сезона в нашу реанимацию попадали старики, преждевременно закрывшие вьюшку или забывшие, когда в последний раз чистили трубу. Реаниматологи своё дело знали и почти всех спасали.

Так что случай, в общем, банальный, только жертв очень уж много. Ну, разбудили врачей, привезли на такси отдыхавшую смену. Ждём.

Распахивается дверь! Вопли, плач, крики. Приёмное мгновенно превращается в базарную площадь. Что не удивительно. Угоревшие редко лежат тихо. Обычно это плохой показатель – средняя или тяжёлая степень. А пациенты с лёгкой степенью отравления, наоборот, бывают весьма шумными, подвижными, у них слуховые и зрительные галлюцинации, рвота, кашель.

Реаниматологи носятся как угорелые. Пару особенно тяжёлых подключают к аппаратам, остальным колют антидоты. Между делом выясняется, почему пациентов так много. Оказывается, это собрание Свидетелей Иеговы. После вечерней молитвы они собрались в доме одного из адептов, о чём-то поговорить, да и переночевать. А хозяин по рассеяности заслонку печки и закрыл.

Одной из особенностей данной религиозной организации является полный запрет на некоторые медицинские процедуры. В частности – на переливание крови. И вот одна из поражённых женщин внезапно открывает глаза, видит перед собой суетящихся людей в белых халатах и начинает истошно кричать:

– Нет! Только не переливайте мне кровь! Это нельзя делать!

А толпа, одурманенная угарным газом, – это весьма впечатлительное сообщество. Достаточно было заорать одной, как через минуту уже десяток пациентов вопили и скандировали:

– Нет! Только не кровь! Кровь! Кровь!

Хотя никто, в принципе, им ничего переливать не собирался.

Жуткое, я вам скажу, зрелище. В полутёмной приёмной райбольницы, которой три столетия, под сводчатым потолком сидит угрюмая толпа и глухими голосами повторяет:

– Кровь! Кровь!

Идиллию нарушили завотделением и два хирурга – здоровенные дядьки, привыкшие работать руками. Они мигом вычислили провокаторшу, погрузили её на каталку и отволокли в реанимацию. А на сектантов слегка наорали, что сбило настрой толпы.

Через пару дней бледнолицые сектанты ходили по коридорам больницы в потёртых пижамах и раздавали в каждой палате свои брошюрки. Главный врач грозился их выгнать за нарушение режима, но упрямые религиозные борцы не сдавались и продолжали свою деятельность. Успели заманить в свои сети несколько санитарок. Так что ещё несколько месяцев в каждой мусорке больницы лежали яркий страницы «Сторожевой башни».

А годы спустя ехал я из командировки в Брестскую область. Поздняя осень. Подмораживает. Идёт промозглый дождь, который прямо на асфальте превращается в ледяную корочку. Тут вижу: посреди поля стоит бабулька и голосует. Так начинаются некоторые фильмы ужасов. Пустая дорога, поле… Откуда старушка? Притормаживаю.

Обычная бабка, в мокром пальто, от которого пахнет псиной, в цветастом платочке и с огромным чемоданом на колёсиках. На ведьму или вампира, вроде бы, не похожа.

– Милый, ты в Минск?

– Туда, бабушка. Садитесь, подвезу.

Помогаю загрузить неожиданно тяжёлый и грязный чемодан в багажник. Включаю печку посильнее – бабка явно замёрзла. Проходит минут десять в молчании, только из колонок негромко ноет Стинг.

И вдруг бабка вздрагивает, словно её включили:

– А ты в Бога веришь?

И тут я понял, что попал.

– Верю, бабушка.

– Не в того ты Бога веришь! – категорично заявляет старушка. – В неправильного. Мы тоже раньше в неправильного Бога верили, а теперь пастор приехал и научил.

И начинает мне рассказывать историю, достойную голливудских страшилок. Деревня их в трёх километрах от трассы, то есть чемодан бабуська волокла по раскисшей грязи. Обычная белорусская деревня, из которой бежит молодёжь и где остаются только старики. Церковь когда-то была, но после 39-го приехали какие-то товарищи из города и взорвали – один фундамент остался. На этом фундаменте уже в начале 2000-х православные возвели часовню, но своего священника в посёлке не было. Наезжал раз в месяц – крестил, женил, исповедовал.

А пару лет назад приехал в их деревню некий пастор. С невиданной быстротой построил большой кирпичный дом и начал проповедовать. Учение его напоминало одно из направлений протестантизма, но с каким-то сектантским уклоном.

– Сказал нам пастор: снимите со стен крашеные доски и принесите их к моему дому.

«Это она про иконы», – понял я.

– И принесли?

– Принесли, – радостно закивала старушка. – Развели большой костёр и стали в этот костёр раскрашенные доски бросать. И молитвы пели.

«Замечательно, – подумал я. – Дети кукурузы, чтоб их!»

Подумал: высадить старуху, что ли? Так ведь проклянёт, ведьма! Да и дождь сильнее пошёл. Замёрзнет – помрёт, возьму грех на душу.

Бабулька вещает, сыпет фразами из Евангелия, цитирует по памяти большие куски.

«И деменция её не берет!» – поражаюсь я.

– А что батюшка сказал?

– А что этот еретик бородатый скажет?! – завелась бабка. – Приехал, ругался, грозился милицию натравить. Но мы его прогнали. Мужики и побить пригрозились.

Чтоб как-то сбить разговор с религиозной темы, спрашиваю:

– А в Минск-то зачем едете? К внучке?

– Нет, милый. Я на вокзале переночую, а утром на Кома-ровку пойду (это большой минский рынок). Буду там слово нести и проповедовать. У меня и листы с собой в чемодане.

Я стиснул зубы и всю оставшуюся дорогу нарушал скоростной режим изо всех сил. На прощание старуха пыталась всучить мне несколько ярких листков, но была категорично послана. И ушла, даже спасибо не сказала.

А через пару дней поехал я на Комаровку. И ещё издали услышал гнусавый старушечий голос, распевающий псалмы. Это была она, моя знакомая с трассы. За эти дни она слегка сдала: сказались бессонные ночи на вокзале. Из-под платка торчали немытые сальные волосы, но глаза горели прежним огнём фанатика.