Ссоры, ругань, натянутое перемирие – это, безусловно давило, но, на самом деле, я бы с радостью вернула то время, когда все шло относительно мирным чередом. Когда в нашей гостиной горел теплый камин, мы сидели с Эмми и учили ее языкам, мама напевала старинные песни небес, а отец занимался с Катрин, рассказывая ей последние новости Рая и готовя к будущей важной роли. В воздухе витал аромат травяного чая с лавандой, который так любили в нашей семье. Изобретательные смертные делали достаточно занимательные вещи. На самом деле за ними было интересно наблюдать. Они росли, строили целые города и возводили памятники, что до сих пор стоят и радуют глаз. Мы просто наблюдали, а время, не подвластное даже самому Богу, быстро пробегало, стирая весь этот уют в песок прошлого.

 В один из дней отец быстрым чеканным шагом вошел в залу. Я с Эмми и мамой сидели на диванах в гостиной и читали книги. Глухой голос в приказном тоне сообщил всего лишь одну единственную фразу: «Пенелопа, пора». Сердце в груди пропустило удар. Показалось, будто всего на одно мгновение я стала смертной и именно сейчас мне перестало хватать воздуха. Мои чувства невозможно описать словами, я не понимала почему у отца такое серьезное лицо. Точнее, надеялась, что не понимала. Ведь промелькнувшие в голове мысли – лишь страшные догадки, что похожи на ужасный сон, от которого хотелось бы освободиться в теплое утро.

Однако это не было просто тревогой.

Мать кивнула. Тяжелой рукой она отложила книгу и кивнула мне на Эмми, чтобы я увела ее наверх в комнату. Оставив младшую там, сама выглянула в коридор и осторожно прокралась к комнате родителей, все еще надеясь на лучший исход.

Миниатюрный силуэт матери стоял перед высоким платяным шкафом, украшенным золотой резьбой, а рука будто бы не желала дергать за ручку. Она хотела растянуть это мгновение – просто побыть в доме, все еще надеется, что отец пошутил и ничего не происходит, а я про себя уже молилась, чтобы из непроглядной темноты шкафа не показалось лезвие.

Последующие действия происходили будто бы в замедленной съемке – мать открывает шкаф, осторожно, словно пробуя темноту на предмет чего-то опасного, протягивает внутрь руку и после вынимает оттуда ножны, а из них – полуторный ангельский меч.

«Война», – промелькнуло в моей голове. Сердце бешено заколотилось в груди. Все тело будто бы парализовало, и я не могла сдвинуться с места. Война. Какое ужасное слово для целой семьи, в которой воевать обязаны все, кроме детей. Мы оставались сами на себя, одни.

Как отвратительно и глупо. Мы ведь не смертные. Мы не должны устраивать резню, иначе чем мы тогда отличаемся от простых смертных? Еще тогда я поняла, что существенного различия в наших поступках нет. Мы просто обладаем силой, знанием, вечной жизнью. Не больше.

Горькая обида во мне кричала и терзала сердце. Боль. Жгучая, режущая и пронзающая саму душу. Было ощущение, словно саму ранили ангельским клинком в грудь и медленно вытягивали жизнь.

Последующие дни казались вечностью. Я играла с Эмми, периодически ровным взглядом провожала Катрин и еще парочку архангелов в доспехах и все молилась, чтобы родители вернулись целыми. Даже отца я была бы рада видеть, только пусть скажет, что все позади и мы вновь дружная семья. Что наши вечера снова продляться, что будет травяной чай, потрескивающий камин и завораживающие песни матери.

К сожалению, судьба решила иначе.

Я помню, как сидела дома в нашей спальне с Эмми. Мы читали сказки и легенды, стараясь отвлечь себя от тревожных мыслей.

– И вот гора разверзлась, а оттуда показался ма-аленький сурок, который и пугал такого же маленького, как и он сам херувима, – улыбнулась я, следя пальцем за текстом и Эмми рядом рассмеялась.

Звенящий голосок прервал громкий хлопок открывающихся и ударяющихся о стену дверей. «Что-то не так», – сразу подумалось мне. Руки похолодели и задрожали. Я даже не уследила, что за мной, сорвавшейся с места, тут же побежала и Эмми. Если бы только знала, что произошло.

Быстро сбежав по лестнице вниз, я увидела, как отец вносит в дом на руках маму. Закрыть бы глаза и не видеть этого. Не знать, что произошло с ней, верить, что вернется. Тогда незнание мне показалось лучшим вариантом, чем понимание произошедшего.

– Она ранена? – спросила я с надеждой в голосе.

«О, Великие Силы, прошу, пусть она будет просто ранена», – молилась про себя, не допуская, не давая думать о том, что это конец, что стены поместья более не услышат ее мелодичного голоса и звонкого смеха. Я не хотела терять столь дорогого человека. Однако по слезам Катрин все поняла. Сестра никогда не плакала прилюдно, ровным счетом, как и отец, но сейчас и на его лице оказались слезы. Ноги стали ватными, а голова тяжелой.

Смерть. Отец часто повторял, что она когда-нибудь придет за всеми, но почему именно за мамой? За что?

Я не помнила, как, но откуда-то во мне нашлись силы, чтобы подойти к ним.

Отец положил мать на диван, после чего подошел ко мне. Кажется, он хотел спросить, как я, и прикосновение руки вывело меня из оцепенения. Будто бы со рта сняли повязку и дали возможность говорить. Точнее кричать.

– Какого черта ты не защитил ее!? – накинулась я на отца со слезами на глазах.

Для меня самой это было неожиданно, но гнев и печаль захлестнули с головой, абсолютно не давая подумать.

– Какого черта ты вообще отправил ее на эту проклятую войну!? – я буквально задыхалась от горя и слёз.

– Нет! Мамочка! Нет! – я и забыла, что рыжик побежала следом за мной.

Забыла, что она тут.

Эмс подбежала к дивану, после чего заплакала, как никогда в жизни. Она брала маму за руку, только и делая, что крича:

– Мамочка, прошу! Проснись! Не спи, открой глаза, я по тебе скучала! Пож-жалуйста… П-проснись… Мамочка… – с каждым словом ее голос становился все тише и глуше от слез, что душили и не давали сказать и маленького слова.

Кажется, я уже никогда не забуду этот крик и всхлипы. Я должна была ее успокоить, но вместо этого кинулась в гневе к отцу. Будто хотела защитить маму от него, но было поздно.

Непроизвольно, в каком-то состоянии аффекта, словно так и должно было быть, я со всей силы, наотмашь ударила его по щеке.

Пожалуй, это один из немногих поступков, за который мне невероятно стыдно перед отцом. Почему-то разум не принимал в расчет то, что он ее любил. Тогда мною двигал один гнев. Змеем искусителем он шептал, что именно отец тогда пришел домой, отправляя мать на битву, он говорил, что пасть в битве за Рай – честь для настоящего ангела. А мама любила и потому верила.

Я захотела вновь ударить отца, но и замахнуться не успела, ибо почувствовала, как невидимая сила откидывает к стене и впечатывает так, что, будь я простым смертным, то тут же переломала бы все ребра.

Моя сестра. Точно. Она же шла рядом, так же печально смотря на труп матери, но будто бы полностью поддерживала мысль, что смерть была не напрасной.

Катрин решила встать на защиту отца. Её безумная любовь иногда переходила все границы, как, например, сейчас. В порыве гнева, она назвала меня тварью и зашипела подобно змее, периодически переходя на крик. С каждым словом я чувствовала свою вину. Катрин кричала о том, как отец любил мать и всеми силами пытался защитить.

Я же эгоистично думала только о том, что больше нет моей поддержки, забывшись, что какой бы тварью не была моя близняшка, она не меньше любила мать.

Готовая признать свою ошибку и извиниться перед отцом, я уже было открыла рот, как решающие слова из длинной тирады Катрин вывели из себя

– Это был ее долг – защищать Рай. И погибла мать с честью, – прошипела она, наклоняясь ко мне.

Сестра пыталась быть гордой, пыталась показать, что смерть матери – та самая потеря, которая «должна делать нас сильнее», именно так говорили нам в школе о павших солдатах, но я-то видела.

Я видела, как у Катрин по щекам катятся слезы. Они выдавали ее с потрохами и, если бы не все крики, не культ погибшего героя, быть может, я бы даже попыталась обнять сестру. Это выглядело крайне странно – гордость на лице, а в глазах столько боли и отчаяния, сколько ни разу не видела.