– Где ты пропадал? – встретил Люсьен своего шефа у ворот тюрьмы.

– Не время говорить об этом. Как продвигаются допросы?

– Никак. Они ничего не знают.

– Совсем ничего или не хотят говорить?

– Не знаю… – замялся Люсьен. – Они говорят одно и то же. Вспоминают некоего барона и странного человека, который говорил о долге перед королем.

Луи остановился. Странным человеком оказался его брат. Ему стоило достать вчера пистолет, задержать Эжена и заставить его признаться в содеянном. Именно Эжен командовал второй группой, ему доверили похитить короля из-под носа Комитета общественного спасения. Задумавшись, Луи представил, как Эжен стоял у окна с заряженным мушкетом, готовясь спасти короля.

– Что с тобой? – окликнул Люсьен.

– Все… Все в порядке, просто иногда кажется, что мы упускаем удачу, – ответил Луи, спускаясь в темный и мрачный подвал Люксембургской тюрьмы.

Поздним вечером Максимилиан Робеспьер вернулся в дом Дюпле. Преданный Максимилиану Морис Дюпле, отец семейства, встретил уставшего трибуна, помог раздеться и посадил в кресло, перед которым потрескивал огонь.

– Сейчас Элеонора принесет тебе поесть.

– Спасибо, Морис, – слабым голосом поблагодарил Максимилиан, уставившись в огонь камина.

Морис присел рядом с ним, ожидая, когда его дочь Элеонора обслужит первого человека Франции. Соседям Дюпле казался честолюбцем, и он старался не афишировать, что относится к Робеспьеру с отцовской любовью, оказывает ему материальную помощь и гордится этим.

– Тебе стоит лечь сегодня пораньше, Максимилиан, – сказал Морис.

– Вы слышите, как я хожу по комнате? Я вас беспокою?

– Нет, нет, мы спим как убитые. Мы беспокоимся о тебе.

Морис соврал. Максимилиан постоянно ходит вокруг стула, когда строит новую строчку и логику в своих речах, чем беспокоит супругу Мориса. Но возможность помочь трибуну была важнее, чем причиняемые им неудобства.

– Морис, когда все закончится? – вдруг спросил Максимилиан.

– Когда вы победите врагов революции.

– Их много, Морис, они не только среди нас. Но и за границей. В Англии, Пруссии, даже русская императрица хочет покончить с нами.

– Это короли и королевы, они боятся вас.

– А мы не боимся их?

– Максимилиан, об этом надо спрашивать бриссотинцев, которые развязали войну с ними. Ты пытался образумить их!

– Да никто меня не слушал. Но тысячи убитых доказали бессмысленность войны и мою правоту.

– Максимилиан, что с тобой? Чем ты так обеспокоен? После Марсового поля я ни разу не видел тебя таким убитым!

– Что со мной?! Ты когда последний раз выходил на улицу? Революции больше нет. Короля нет. Теперь революционеры собачатся друг с другом! Что мне делать? Мне хочется все бросить или зарубить всех, кто мешает республике. У меня нет сил терпеть Бриссо и мадам Ролан, которые позволяют выкрикивать пустые призывы! Я призывал и голосовал за смерть короля только ради республики! Я не Дантон, который берет все, что плохо лежит, и не Марат, который своими честолюбивыми замыслами ведет всех к гражданской войне. Все, Морис, революция заканчивается. Остается взять все в руки вновь и нанести врагам удар.

– Максимилиан, тебя пугают жертвы?

– Да, – признался Робеспьер.

– Без них не обойтись.

– А в 1789 году мы пытались, пока не выстрелила первая пушка Бастилии. Я помню, как с депутатами ликовал и радовался победе парижан. Даже в Англии один господин сказал, что падение Бастилии – великое событие для человечества. Он прав, но не каждое величие ведет нас к хорошей жизни.

– Максимилиан, позволь мне дать тебе совет… Не позволяй страху управлять тобой. Тебе нужно поспать, и ты увидишь, что революция идет. Ничего не изменилось…

В столице говорили о восстании роялистов в Вандее. В этой лесной области, мало похожей на остальную Францию, люди жили так же, как и в прошлые века, сохраняя набожность и преданность королевскому дому.

В Вандее шли жуткие расправы над комиссарами Конвента и якобинцами – подробности, доходившие до парижан, вызывали дрожь. Тюренну это все очень не нравилось. Значит, туда придется отправить солдат, выделить деньги и обмундирование, что ослабит оборону Парижа и некоторых фронтов. Значит, поток роялистских агентов усилится, и необходимо напрячь свои силы для их отражения. Тюренн лично ходил по муниципалитетам и давал инструкции Конвента по контршпионажу. Не забывал он и навещать королеву и остальных узников, пытаясь разобраться с попыткой освобождения короля и непонятным бароном.

По всему городу собирались толпы народа, по-прежнему в красных фригийских колпаках и с сильными глотками, способными затмить голос врага революции. Тюренн видел в них не просто силу, а сам аппарат террора. Кого будут обвинять потомки, когда станут читать об этих событиях? Наверно, самих санкюлотов, косо смотревших на чужаков или на подозрительных личностей, которым и дела нет до революции – лишь бы выжить в этой оргии жестокости.

Революция – единственный период любого государства, где видны все низменные стороны жизни, подлинные лица политиков. Вот где настоящая борьба с настоящим театром, вот истинная постановка «Макбета». Хотя сама трагедия является отражением политической сущности всех людей, независимо от идей и места в обществе.

В Париже постоянно появлялись новые лица, привлекавшие к себе внимание жителей, находившие союзников и наживавшие врагов. Таким был и Эбер – актер, новый лидер уличных санкюлотов, носивших его на руках. В своей грубой и мерзкой газетенке он простым языком писал о врагах революции и высмеивал их, словно садист в тот момент, когда мучает свою жертву. Хотя по виду он мог сойти за приличного буржуа, у которого могли быть дети и прекрасная жена, а также домик на окраине города. Среднего роста, еще молодой, с длинным носом и косичкой, как у Тюренна. Только, в отличие от него, Эбер был горластым и невыносимым для якобинцев. Последователей Эбера называли «бешеными» – они требовали расправы над аристократами и спекулянтами, которые чудились им на каждом углу. Эбер знал, как играть на популярности: он просто брал больную для всех тему и мог говорить об этом часами. Больше всего Тюренн опасался, как бы он не обмолвился о королеве: если на нее обратят пристальное внимание, санкюлоты потребуют ее крови.

Дантон гулял по дождливому Парижу в одиночестве. Попытка связаться с Дюмурье и утихомирить его провалилась. Конечно, в глазах народа он по-прежнему являлся героем, человеком десятого августа, способным свергнуть любой европейский престол. Но он чувствовал, что пристальное внимание якобинцев, жирондистов и «бешеных» заставляет его определиться с ролью в этой долгой и страшной пьесе. Его снисходительная политика явно не вписывалась в политику якобинцев, но сама фигура Дантона не могла вписаться в группу жирондистов, ибо их корабль уже устремил свой курс на скалы.

Он медленно шел в Конвент, который не выносил больше всего на свете. Конвент напоминал ему пороховую бочку. Он был готов стоять у порога, лишь бы не заходить в душный зал, где полным-полно говорливых членов Конвента, которым явно не помешала бы девица.

Не так давно у Дантона случилось несчастье, превратившее его в побитого зверя. Он помнил все, будто это произошло час назад. Это было до предательства Дюмурье. Вместе с Делакруа он обсуждал дальнейший план действий, когда зашел посыльный и отдал ему письмо. Дантона хватил удар. Нежная и единственная светлая женщина в его жизни, Габриэль, покинула его, оставив на его руках сына. Первые секунды Дантон тупо смотрел вокруг, не замечая людей, будто пытаясь найти выход. С одной стороны его зажимала политика, с другой – смерть любимой женщины, которая полюбила его, уродливого и громкого гуляку, и прощала ему все недостатки.

Он встал из-за стола и закричал на Делакруа: