– Михаил, – донеслось из оконца. – Заходи, подкрепись, и будем кумекать.

На столе, застеленном старой облупившейся клеенкой с поблекшим рисунком «Ворошиловского стрелка», лежали круглая булка хлеба и две четвертины сала, это от него исходил вызывающий невыносимый голод запах. Ели молча. Михаил налегал на «толкуны», а старик, перестав жевать, сквозь косматые, обвислые брови на огромном лбу смотрел в осунувшееся от голода лицо, на худую и длинную, словно у цапли, шею подростка, нервные руки, высунувшиеся из рукавов никем не латанной рубашки. «Нашел, в Макотре – ущелье, где редко ступала нога человека, а нашел… Сердце чует, одна кровь, – размышлял старик и, заметив, что Михаил перестал есть, потребовал: – Ешь, Мишаня, работа предстоит нелегкая…»

Оставив Михаила, Гуков ушел, попросив никуда из сторожки не выходить и вскоре вернулся не один. С ним были еще пятеро с немецкими автоматами, как догадался Михаил, партизаны.

– А не потеряем мы мальчонку? – спросил у Гукова коренастый, с густой черной бородой и лысой, как биллиардный шар, головой, наверно, командир.

– Мальчишку на тропе будут с хлебом и салом ждать, и, как видно из рассказа мальчика, тот, что его остановил, был очень голоден. Вот я и подумал, что не мешало бы их немного подкормить…

– А не подохнут они сразу с твоей, дед, кормежки?

– Нет, их свалит сон, – ответил Гуков и посмотрел на Михаила, в который раз задавая себе один вопрос: а что будет, если не удастся уберечь мальчонку?

– Рок, тяжелый рок выпал всей семье Петляковых, а с роком шутки плохи. Если я не ошибаюсь, это меньший сын Игната Савельевича?

– Да, вы не ошибаетесь, это младший. – подтвердил старик.

– Теперь в двух словах об этом «натюрморте», – командир указал на медаль в форме креста. Верхушки креста заканчивались трехлистниками, крест был прикреплен к синей колодке с двумя красными полосками по краям.

– Было это в первую мировую. Я, Гуков Иван Софронович, хорунжий 1-го казачьего Черноморского полка, Кавказской казачьей дивизии, 2-го Гвардейского Кавказского кавалерийского корпуса, 10-й армии. Середина июля 1917-го, Западный фронт, Белоруссия, район населенного пункта Младечно. Новоспасские леса болотисты, туда и упал немецкий аэроплан, делающий рекогносцировку, сбитый моими хлопцами. Идти за «языком» вызвались четверо, но когда напоролись на болота, я троих прогнал, дальше пошел сам. Мы неделю назад потеряли в наступлении половину личного состава полка, так что рисковать решил один, я ведь родился и вырос в лесу. К концу дня нашел пропажу, немцы поперекалечены, но живы. Летчик и оберст-лейтенант – по-нашему подполковник. Тащил я их обоих на волокушах почти два дня. А когда вышел к своим, приняли меня уже немцы. Трое суток возили в арестантской халабуде туда-сюда. На четвертые приехал ихний генерал, похлопал по плечу и вручил эту медальку и грамоту. Меня отвезли к речке, дали провианту, ящик водки и показали, куда грести.

– Все понятно, теперь к делу, – сказал, словно удовлетворившись ответом, лысый, которого называли Кузьмой Григорьевичем.

– Да, – продолжил Гуков. – Полицаи с этой медалькой возили меня в Абрау к немцам, так я там разговаривал по телефону со спасенным мною оберст-лейтенантом, и, как я понял, медальку эту вручал мне его фатер – папа по-нашему.

– Все, вопрос закрыт, хотя за спирт немцам спасибо, – закончил тему командир.

– Кроме меня, никто не должен туда идти! – заявил Михаил, с нечеловеческим терпением выслушав рассказ Гукова. – Только мне он поверит и в «сало», и в «хлеб», и еще, еще я хотел сказать, что мои сестры там лежат! – Мальчишку трясло, как в лихорадке, нервы спазмом сжимали горло, а из глаз непрошено катились слезы.

– Нужно успокоиться, Миша, и заботь на время о сестренках. Тот или те, кто ждет хлеба, не должны знать, что там твои сестры, понял? – Кузьма Григорьевич обеими руками прижал к себе вихрастую, давно не стриженную голову мальчишки. Щекой Михаил коснулся прохладного металла автомата, который давал уверенность, и в душу проникло спокойствие. Ему стало казаться, что где-то здесь незримо находится отец, что все пережитое было кошмарным сном, что все живы, и мама сейчас немыслимо родным голосом пригласит за стол.

– Вот и успокоился, а теперь, Миша, слушай внимательно…

К концу клонился день. Не треснет ветка, не вскрикнет птица, будто не дождавшись ночи, уснули горы. Но еще живым ртутным шариком под ногами Михаила катались лесные мокрицы, и легкое дуновение ветерка донесло аромат айвовой рощи, напоминающий близкую опасность. Обостренным слухом Михаил слышал стук собственного сердца. Ему казалось, что оно стучит на весь лес. Ноги стали ступать неслышно, и слух переместился как будто на спину.

– Стой, хлопец! – донеслось сзади. Словно паук, спрыгнул с дерева на Михаила страх, и так же неожиданно, как и в прошлый раз, словно из-под земли вырос тот, лохматый. Потом еще, и еще, и вот уже их десятка два. Все они разномастные и по одежде, и по упитанности, и по тому, кто как себя вел.

– Ну что, Сквалыга? И правда придурочный пацан, сам пришел. Сивый и ты, Сквалыга, останетесь и проверите, нет ли чего на хвосте. Остальным в нору, вряд ли кого сегодня принесет. Толпа вооруженных бандитов бросилась врассыпную, нехожеными тропами к горе Карачун. Михаила вел поджарый, извивающийся как вьюн бандит. На нем румынская форма, за поясом две гранаты и наган. Длинными, будто у гориллы, руками он обвил Михаила, как спрут. Словно змеи, ползали руки бандита по всему телу, как бы прощупывали и, все чаще вздрагивая, останавливались на ягодицах Михаила. – Иди, сюсек, иди, не боись. Я тебя никому не уступлю, – противно гундосил он, наклоняясь к Михаилу, обдавая вонючим перегаром. «А вдруг они не успеют?» – мелькнула страшная мысль в голове Петлякова-младшего, и мурашки поползли под кожей. Норой оказалась неглубокая, но объемистая землянка, устланная мхом. Посередине – яма, в которой разводили огонь. У самой ямы стоял стол, сплетенный из веток кизила. Справа и слева нары, в углу, за ширмой из одеяла, раздавалось попискивание: работала рация.

– Ты сам, – подтолкнул Михаила к столу бандит, давая понять, чтобы тот выложил все, что имелось в торбе.

– Хорош петушок, я вижу, Сыч, тебе не терпится – с кривой улыбкой спросил главарь у сопровождавшего Михаила бандита, на что тот выскалил зубы. – Жить хочешь? – теперь он обращался к Михаилу.

– Да, – ответил Михаил, не узнавая своего голоса, похожего на стон умирающего. Выпученные, бесцветные глаза убийцы-рецидивиста по-жабьи холодно смотрели на мальчишку. Столько в них было безразличия, будто не о жизни он спрашивал, а о каком-то пустяке. – Партизан встречал? – неожиданно спросил главарь.

– Нет, – мгновенно прозвучал ответ.

– Вот твой хозяин, – указал главарь на Сыча, – он тебе жизнь продлит, пидорком поживешь. – Ноги стали ватными, когда Сыч вел Михаила туда, где лежали сестренки. – Ну вот тут мы и пошамаем маленько, и ты, сюсек, утешишь Гришу. Меня Гришей кличут, а тебя? – спросил он, присаживаясь на ровную как стол полянку, усеянную желтыми, последними в этом году, цветами, и усадил рядом с собой Михаила. Сыч рвал зубами сдобренное особыми приправами гуковское сало, при этом он так его сжимал своей ручищей, что сало сочилось по ладони и руке в рукав кителя.

Проглотив выделенную порцию, он начал судорожно расстегивать галифе одной рукой, а другой мертвой хваткой держал за руку Михаила. Когда до сознания дошло, что Сыч затевает, Михаил стал кричать и вырываться. Галифе слетели, запутав ноги Сычу, и он уже двумя руками схватил Михаила, как вдруг раздался голос:

– Що це ты, Сыч, робышь?

Прямо перед глазами вырывающегося из железных тисков бандита Михаила встали два огромных кирзовых сапога. Подняв от земли голову, Михаил увидел направленное на Сыча дуло винтовки со штыком.

– Не отдам, слышь, мой сюсек, уйди, падло, зныкни! – Голос Сыча сорвался хрипотой. Одной рукой он крепко держал Михаила, а другой пытался дотянуться до кармана сползших до сапог галифе, из которого торчала рукоятка нагана.