© Скориков Н.И., 2020

В небольшом магазине, где продукты и промтовары не делились по отделам, увидел я его. Мне так хотелось, чтоб он узнал меня и традиционно спросил, словно француз – чуть в нос:

– Как ты, Ваня? Не забываешь? Молодец!

Но его внимание полностью было сосредоточено на высоком штабеле из железных ящиков, бутылок. Не взял, а выхватил из рук продавца бутылку и поспешно вышел из магазина. Тут, вдали от очереди, ко мне подошла сгорбленная и морщинистая, словно ящерица, старушка.

– Ты Маруси Садовой сын? Петя или Ваня?..

– Ваня я.

Ответил и, как ни вглядывался в почерневшее лицо, не мог узнать ее.

– Да, ты Ваня. – Сказала, будто штамп в паспорт поставила. – Я хорошо помню твоего отца, такой же по комплекции был нехилый, но только душа у него искрилась, как хорошее вино. Бывало, придет в бригаду виноградарей и поднимет переполох. Визг, смех, хохот! А уйдет – не одна, тяжело вздохнув, глянет ему в след. Хорош был мужик, – щурясь, говорила старуха, и где-то глубоко, в морщинистых глазницах угольками тлели глаза. – Деньги Михаилу не давай, если попросит взаймы. – Перешла на шепот. – Пьет он, сильно, сильно пьет.

– А что случилось с ним? Такой мужик, он же Герой соцтруда? – спросил ее, тоже переходя на шепот, потому что присутствующие тут покупатели и продавец стали обращать на нас внимание.

– Был героем, был слугой народа, был… – Живые искорки исчезли в глазах моей собеседницы, и на лицо ее упала тень грусти, переходящей в боль.

– Как же я не дам? Если вы здешняя, то поймете меня…

– Пойму, пойму, а как же! – оборвала она меня на полуслове, и в глубоких ее глазах вспыхнул гнев. Сквозь шепот все чаще прорывался хриплый голос. – А как же, кумир всей пацанвы. Сколько он побегал по инстанциям, устраивая вас в заведения? Это было? А теперь он сам беспомощный, как ребенок. На краю гибели стоит. – Заметив, что вся очередь повернула головы в нашу сторону, старушка замолчала, а я вышел из магазина, забыв, зачем пришел. Оставив машину на обочине дороги, пошел к речке. Издалека, продираясь сквозь дебри высоких заросших зеленью гор, она бежала к морю, всхлипывая и журча слезами о прошлом.

Конец августа 1942 года. Из небольшого горного села, отрезанного от путей сообщения лесистыми горами, война забрала последних мужчин. Остался лишь один дед Гуков, его и просили уходящие на фронт присмотреть за семьями. Гуков хотя и был древним стариком, но кавалеристская выправка чувствовалась в его неторопливых расчетливых движениях. Когда простучали колеса последней подводы на ухабистой дороге, собрал свои пожитки и ушел в лесничество, успокоив оставшихся: «Женщин и детей не тронут, а кому невмоготу будет, приходите в лесничество, но только по делу.

– Может, останешься? – просили женщины. – Ведь бабка твоя померла. Как ты один там жить будешь?

– Поучите меня, курицы, скоро сами все поймете, – отвечал Гуков.

Далеко в горах эхом доносилась канонада: где-то совсем недалеко шло сражение, и все чаще в небе, ограниченном горами, как в огромном планетарии, разгорались воздушные бои. Немецких самолетов всегда было больше, и потому чаще падали наши, фанерные, но спасти ни одного летчика не удалось. Мессеры превращали все, что упало на землю, в решето. Потом канонада стала удаляться, появились толпы окруженцев. Многих несли на носилках. Весь день сколачивали плоты, а вечером подошел катер, взял плоты на буксир и потащил в море… Наступила тягостная ночь.

В Черногорье настала, по меркам военного времени, самая отрадная пора – время созревания ранних сортов винограда, – во многих дворах топились летние печи, и легкий ветерок по всему селу разносил аромат виноградного варенья. Но никого это не радовало, все внимание было сосредоточено на дороге, над которой повисла яркая луна. И все же ночь сделала свое дело, многие завалились спать и смотрели прекрасные сны; эти сны были последним атрибутом мирной жизни.

А дальше начался АД.

Уже взошло солнце, когда на взмыленном коне примчалась бригадир полеводов Наталья Остафьева и заорала: «Едут! Целая армия румын едет! Всем молодым и пригожим женщинам вымазать рожи сажей, хвататься за животы, мол, дизентерия, – и не высовываться! Все!» – и ускакала к морю. Затарахтели, поднимая пыль на дороге, крутые румынские каруцы. Потом закудахтали куры в курятниках, и до боли в ушах визжали под румынскими ножами поросята. Подталкивая дулами в спину, вели женщин к господам офицерам. Женщины с чумазыми, перепуганными лицами еще надеялись на что-то и судорожно хватались за животы, но солдаты в ответ только смеялись, толкая их дулами в спину. Неведомо откуда в селе, на другой день после того, как въехали румыны, появился печник Матвеев, мужик вредный и завистливый. О нем говорили, что самая ядовитая гадюка по сравнению с ним – благо. Много доносов поступало в НКВД от Матвеева. Ни в одной семье по настоящее время не знают, куда увезли мужа, отца, брата… Уходил Матвеев, как и все, на фронт, но вдруг вернулся, и уже с румынами.

Первый визит он нанес Петляковым.

– Вот они! Коммунистки и старая, и молодая, – ткнул он указательным пальцем и цвиркнул слюной сквозь мелкие, как у мыши, зубы, на вымытый до блеска пол. – Что, суки партийные, не ждали? – вновь заорал Матвеев. – Вы теперь у меня кровушкой поплачете. Вот он я, Матвейка, смерть ваша.

Самым меньшим в семье Петляковых был Михаил. Отец и два старших брата ушли на фронт, кроме бабки и матери, еще остался совсем дряхлый дед и три сестры. Младшей из сестер, Александре, весной исполнилось семнадцать, расцвела она как-то вдруг и некстати… Когда полицаи уводили женщин на расстрел, мать и бабка в один голос предупредили: «Дети, ничего не бойтесь, не теряйтесь – с вами люди. И берегите Сашу! Ей будет труднее всех!» Полицаи, чтобы выслужиться, решили позабавить немецких карателей… Мать и бабушку Михаила увели в виноградник, туда же прикатили огромное колесо с шестернями и цепями, сняв с карусели. Женщин привязали к железным спицам колеса, поднятого толпой полицаев, установили на торец. Каждая из женщин, по задумке палачей, должна была толкать спиной колесо на другую, чтобы в конце концов колесо упало и раздавило своей тяжестью одну из них. Но «хохмы» не получилось. Крепкие крестьянские плечи держали колесо ровно. Немцам вместо веселья стало грустно. Уж очень подвиг этих женщин напоминал о несгибаемой воле народа, с которым пришлось воевать. Простояв в ожидании около часа, немцы уехали, приказав румынам никого не подпускать. Полицаи, как шавки, извиняясь перед немцами, укатили следом. Всю ночь солдаты охраняли привязанных. Стреляли на каждый шорох в кустах, к счастью, ни одна пуля не задела Михаила, но к колесу он не смог добраться. А утром мать и бабка Петляковых были обе мертвы, одна под колесом, другая на нем. Долго по ночам у колеса жутко выли шакалы, но солдаты не разрешали похоронить женщин по-человечески. С немцами шутки плохи. А на следующую ночь при попытке забрать трупы пристрелили деда Петляковых, он теперь тоже тлел у колеса вместе с женой и дочерью. И только свежий морской ветер доносил чуть уловимый смрад разлагающихся тел.

Быстро румыны освоились в селе. Регулярного снабжения продуктами и прочим их батальон не имел, поэтому они очень быстро обворовали население, тянули все, что попадет под руку. Первым пришлось ощутить голод оставшимся в живых Петляковым. Видя, что люди ограблены солдатами, комендант по имени Методий разрешил иногда кому-либо ходить в ближайшие хутора, чтобы обменять уцелевшие вещи на продукты. Многие благополучно вернулись, принеся оклунки с картошкой да с мукой, а две сестры Петляковы пропали. Ходили слухи, что Матвеев их подстерег и сдал немцам в публичный дом.

Михаил хорошо помнил наказ матери беречь Александру. Он метался по селу, жалуясь людям, что если румыны не погубят сестренку, так умрет она с голоду. Помогали, кто чем мог, и посоветовали обратиться к Елизарихе: ее, мол, ни немцы, ни румыны не трогают – отец был «беляком», может, спрячет Сашу, не к добру девушка расцвела, а сам смотаешься, может, чего выменяешь. Долго Михаил стоял в нерешительности возле единственного рыбацкого домика у самого моря. До войны в нем четыре семьи жили, а теперь разрешили только Елизарихе.