Твой отец избрал верный путь. Он был прекрасен и делал прекрасным мир вокруг себя. И к нему тянулись. Среди тех, кто жил в Кхоридаре, людей было много, и все они до сих пор стараются походить на твоего отца. Из них уже не вытравишь этого, но будут ли такими же их дети? Внуки? Вряд ли.

Видишь ли, очень часто человек становится человеком лишь тогда, когда наестся горя и боли, разочарований и лишений, человек застрял в своем развитии на полпути, уже не животное, но и до разумности по-прежнему далековато, именно поэтому он все время нуждается в кумирах, в тех кому можно подражать. Нет кумира – нет человека, есть лишь маленькое алчущее создание, брызгающее слюной по поводу и без.

И вот еще что. Мир не такой, каким ты его видишь, в том смысле, что ты не видишь всего. Все что ты способен уразуметь самостоятельно – ничтожная единица чего-то поистине огромного, подобно тому, как улитка не способна охватить то, что ее раздавило. Когда ты подкуриваешь сигарету и делаешь затяжку, то вряд ли задумываешься при этом, какая из клеток заслуживает смерти. Но ты губишь клетки, провоцируешь некроз, о котором понятия не имеешь, ты делаешь это сам, и выходит так, что какая-то часть клеток твоего драгоценного организма рождается для глупейшей цели… Одна затяжка. Другая. Еще одна. Пачка за пачкой. Снова и снова. Злой Рок? Происки Тьмы? Или глупость, благодаря которой ты по собственной прихоти травишь самого себя смолами?

– Ты хочешь сказать, что все мы просто-напросто являемся частью чего-то большего?

– Являемся.

– И страдаем от тех или иных процессов, которые просто имеют место?

– Страдаем.

– Это действительно так?

– Действительно…

Оглашая улицу звонким цоканьем, на площадь Семи Фонтанов прикатила карета, запряжённая четверкой белых лошадей. Прохожие с почтением поглядывают на нее, как если бы за черным шелком занавесок скрывался некто весьма влиятельный. Как только карета остановилась, застывший на запятках лакей ожил, немолодой, чопорный, в дорогом костюме из темно-зеленого бархата. Не меняя выражения лица, бесстрастного или скорее безучастного, он спрыгнул на землю и, действуя проворно и в то же время с достоинством, в полупоклоне распахнул дверцу с изображением герба князя Арендорского – золотого тигра, стоящего на задних лапах. Опираясь о предплечье слуги, из кареты выбрался седовласый мужчина: облик благородный, солидный, выражение лица и движения флегматичны, но невольно возникает подозрение, что за этими сонными глазами скрывается ум незаурядный и энергичный. Наряд кажется простым, но искушенный наблюдатель понял бы сразу, что над ним трудился один из лучших мастеров Империи.

Не проронив ни слова, мужчина отправился на середину площади, еле заметно прихрамывая. Подле центрального фонтана принял непринужденную позу, по-видимому, в ожидании кого-то.

Как же все изменилось, – подумал он. – Будний день, все куда-то бегут сломя голову, суетятся. В воздухе пульсирует напряжение. Кто-то вообще занят настоящим делом? Или все только и рыщут в поиске наживы? Купить, продать, обменять, заключить сделку, а еще лучше, как это сейчас модно говорить, поднять монету, – снова и снова, без конца и края. Он посмотрел на здание, построенное в форме сапога, не так давно там продавали недорогую качественную обувь, сшитую на фабрике на окраине города тысячами рук сытых людей, живущих тут же в прекрасном районе. Ныне в облупившемся «сапоге» торгуют низкосортным ширпотребом, привезенным из города-порта соседнего уезда. Фабрика превратилась в полупустые склады с привидениями и нетрезвым сторожем. А люди, вот они – снуют с газетами, тысячами всевозможных предложений и беспокойными глазами перед завтрашним днем. Как же все это противоестественно!

Вот он, Конгломерат…

Между тем, со стороны Городского Парка появился еще один экипаж: самый обычный, ничем непримечательный; наверное, никто бы и не заметил потертую бричку, если бы не пассажиры, высадившиеся из нее, а вернее было бы сказать пассажир, ступивший на мостовую вторым – молодой человек лет тридцати. В то время как первый закрывал дверцу, он повернулся к вознице, и, крикнув что-то ободряющее, помахал на прощание, как старому другу. Тот привстал, снимая шляпу, явно польщенный вниманием. Бричка покатила прочь, а новоприбывшие двинулись по направлению к центральному фонтану.

Молодой человек шагает чуть впереди, высокий, статный, внешний вид броский, изысканный, но не вычурный. Судя по легкости походки, по глазам, наполненным живым блеском, этот человек любит жизнь и умеет жить с удовольствием. Быть может именно поэтому он и привлекает к себе так много внимания встречных людей, с которыми чуть не на каждом шагу обменивается приветствиями и любезностями. Его спутник, отстающий ровно на шаг, не может похвастать ни внешностью, ни статью: длинные руки, блеклые черты, дружелюбное лицо с голубыми глазами, прозрачными и открытыми, как у ребенка. Напоминает дворнягу, что по пятам шествует за любимым хозяином. Даже зовут его все не по имени, а прозвищем – Лютый. И вряд ли это прозвище пристало к нему задаром: долговязый, нескладный, инфантильный, до поры…

– Рад видеть вас, ун Гиборд! – воскликнул молодой человек, жмурясь от яркого солнца и прижимая к груди растопыренную пятерню. Лютый почтительно склонил голову, прижимая к плечу ладонь левой руки. – Но я, кажется, опоздал. Прошу прощения.

– Ну что вы, Регион, это я приехал несколько раньше, – откликнулся Гиборд, отвечая обоим на приветствие. – К тому же, я ожидаю вас от силы минуты две. Лучше расскажите, как ваше настроение.

– У меня замечательное настроение! Я полон энергии! Но должен признаться, меня так и знобит при мысли о предстоящем событии. Неужели мы его увидим?

– Непременно, – ответил Гиборд. – Но запаситесь терпением, друг мой. И, кстати, как вы смотрите на то, чтобы немного пройтись? Сегодня восхитительный день, – сказал он приподнятым тоном, но поникшие плечи выдали в нем человека, разучившегося по-настоящему радоваться, чему бы то ни было.

– Вы правы. Наконец-то выглянуло солнце, и, полагаю, будет зазорно отказать себе в удовольствии прогуляться.

Гиборд подал знак кучеру, и карета быстро растворилась в общем потоке всадников и повозок. Между спутниками воцарилось безмолвие, каждый погрузился в собственные мысли. Гиборд выглядит отрешенно, смотрит в одну точку. Регион кажется расслабленным, с наслаждением вдыхает прохладный весенний воздух, беззаботно крутит головой по сторонам, разглядывая дома и всевозможные архитектурные изыски, словно видит их впервые. В какой-то мере так и есть, события последних месяцев перевернули взгляды на многие вещи. А некая весть, пришедшая две недели назад, и вовсе поставила мир с ног на голову.

– Чем вы так опечалены, позвольте узнать? – поинтересовался Регион, дабы немного отвлечь себя от гнетущих размышлений. – Простите меня, если мои наблюдения ошибочны или если я затронул тему столь щекотливую, что даже одно упоминание о ней приводит вас в расстройство.

– Ах, Регион… – сказал Гиборд, вздыхая. – Мое старое больное сердце при каждом вдохе наполняется новой порцией боли, когда я смотрю вокруг. Наш добрый Нортьен напоминает голову, пораженную черной немочью, и, кажется, будто вот-вот испустит дух все тело. И как бы я ни старался, никак не могу отвлечь себя от гнетущих мыслей. А ведь помнится, я как-то читал об этом в «Априори», смеялся, старый пень…

Регион многозначительно хмыкнул, но промолчал.

– Такое ощущение, будто автор знал, о чем писал, – продолжает Гиборд печальным голосом, но с таким видом, будто говорит о погоде. – Не предполагал, а именно знал! Как это может быть? Юноша двадцати трех лет знал, в то время как седобородые знатоки жизни ни сном, ни духом. Потешались над автором, злословили, задыхаясь от ненависти и презрения. Многие из них уже в могиле… а те, что остались завидуют им.

– Надо понимать, вы себя относите к последним?