Дальше, по кругу, все причащаются к сокровенной еде и питью, каждый участник съедает кусок хлеба с солью (показавшийся Васе в тесноте и в духоте особенно вкусным), проглатывает глоток воды, произносит заклинание, после чего все начинают вглядываться в темноту.

Она, разумеется, начинает расползаться и светлеть. Особенно в одном из углов, будто бы из-под внутреннего журчания водопроводных труб, жизнь в которых невозможно остановить, как течение времени. И вот уже видны смутные очертания единовериц, ощутимы их горячие токи, проникающие в самую сердцевину уже не сознания, но самого Васиного существа.

Поверх дыхания чужого санузла он ощущает запахи их первозданных тел, упрятанных под одежду, где они продолжаются, гладкие и горячие, токающие в плавных изгибах, низинах и незаметных прогалинах. Он слышит, как бьются сердца, как кровь разносит по организму желание пока ещё несформулированного счастья, ни в одной из уличных игр Вася не был с девчонками так рядом.

Небольшое замкнутое пространство спелёнывает их в единый кокон, который более не разделить, по крайней мере в ближайшее время, – что бы ни происходило на поверхности, внутри, в глубине навсегда остаётся единство ожидающих гномика (кстати, как же он выглядит? Как непропорционально маленький человек с доброй гримасой? А если со злой?), трудно объяснить или поверить, но это так.

Ритуал повторяют пару раз. Хлеб съеден, воздух выпит, гном задерживается где-то в межэтажных перекрытиях, напряжение нарастает вместе с духотой. Вася чувствует, как, подобно спелым ягодам земляничной поляны, на телах Лены и Инны выступают капли пота. У него пот другой, плотный и крепкий, неуютный какой-то, тогда как терпкие земляники девчонок хочется собрать в жменю, чтоб ими умыться. Освежиться.

Первой не выдерживает («раскалывается», как говорят актёры) Инна, самое слабое (в каждой компании обязательно есть такое) звено единой цепочки. Начинает хихикать и биться о дверь, точно в падучей, серьёзность, необходимая для посвящения, оказывается напрочь утрачена. Пушкарёвой ничего не остаётся, как прекратить процедуру. Она толкает дверь, трио вываливается наружу, день ослепляет всех пронзительным светом.

Что они делали там, втроём на пятом этаже, под самой крышей, в квартире, забитой книгами и пахнувшей хомячками? Никто не знает и уже не узнает, не вспомнит.

Например, Инна Бендер хотела стать певицей. У неё действительно сильный, пронзительный голос, который она демонстрирует при всяком удобном, но чаще неудобном случае. Будто забывшись, она вдруг начинает петь – и тогда словно бы преображается – выпрямляясь, точно внутри вибрирует туго натянутая струна. Лицо Инны разглаживается, становится самозабвенно красивым.

Обычно Инна копирует Аллу Пугачёву, которая в то время имела, кажется, отношение к каждому человеку в Советском Союзе. Точнее, каждый житель советской империи имел к Пугачёвой собственное, сугубо личное отношение.

А у Инны к тому же лились и вились волосы совсем как у певицы на обложке пластинки «Зеркало души», переворачивавшей сознание – ведь раньше, до Пугачёвой, никто в СССР не подозревал, что можно петь так, что ли, чисто и так точно, от своего имени, без каких бы то ни было примесей «партии и правительства», «общественного идеала» и учёта посторонних людей. Пугачёва пела так, если она совсем одна на планете и голос – единственное, что может спасти её от тотального одиночества.

Инна пела иначе. Глядя в окно последнего этажа, за которым, кажется, всегда распутица-весна или поздняя осень, она будто бы пыталась прислониться к внутреннему столпу голоса, самому сильному, что в ней было. Запевая, она закрывала глаза и начинала форсировать звук, что наливался объёмом и креп с каждым мгновением, становился едва ли не видимым, материальным. Инна точно пыталась раствориться в этом звучании, перелиться в него, отдать ему всю свою детскую плотность.

Вася рисовал Инне концертные костюмы, из того, что видел в «Мелодиях и ритмах зарубежной эстрады» или у Аллы Пугачевой, чьи достижения казались ему такими же манкими, как глянцевый импорт на дисках из коллекции товарища Бендера. Ведь даже на пустейший фильм «Женщина, которая поёт» с Пугачевой в главной роли, шедший во всех кинотеатрах и ставший лидером годового кинопроката, было невозможно попасть: билеты отсутствовали настолько хронически, что становилось странным, что кто-то вообще сподобился попасть в зрительный зал.

Профком медсанчасти, где мама работала, выделил ей, передовику производства, всего два билета в периферийный кинотеатр «Искра», куда мама и пошла вдвоём с сыном. А на единственный в истории Чердачинска концерт Пугачёвой и группы «Рецитал» (отчего-то певица не слишком жаловала этот промышленный и культурный центр и на гастроли сюда не торопилась) в громадном дворце спорта «Юность» они даже и не мечтали попасть – такая в городе царила напряжённая ажитация, неподконтрольная погоде и, тем более местным властям, что даже соваться в район «Юности» на время гастролей АБП казалось опасным.

Между прочим, обладая коллекцией западных дисков, Инна была гораздо ближе к гламурной эстетике, чем все остальные соседи, но каждый раз выходило так, что именно Вася понимает во всём этом шоу-бизнесе (тогда и слов-то таких, правда, не знали) больше подружек, вместе взятых. Подобно режиссёру, совмещённому с продюсером, он как бы ставил Инне концертные номера, глядя на происходящее глазами стороннего зрителя.

Инна постоянно напевала одну песню, задушевность которой переплеталась с официальностью. Вступая на её территорию, Инна внутренне преображалась, становилась в позу, более логичную для бронзового памятника. Она замирала, широко распахивала глаза, как если начинала смотреть на мир иначе. Не так, как раньше.

Обычно этим шлягером десятилетней выдержки начинали и заканчивали итоговые концерты фестиваля «Песня года». Его смотрела вся страна, трансляцию вели из концертного зала «Россия», именно здесь и в этот самый момент неофициально назначали главного исполнителя сезона. Мысленно Инна переносилась туда, на самую важную сцену страны, для того чтобы, набравшись дополнительного воодушевления, перейти к пафосному припеву.

Такие песни в Советском Союзе особенно любили – они выполняли роль отдушины: постоянный официоз надоедал, особенно в приватной жизни, а такие сочинения «советских авторов» позволяли вроде бы как расслабиться, но при этом не терять бдительности.

Однако своим неформатным исполнением Бендер разрушала железобетонный пафос песенной конструкции. Музыкально талантливая «от пуза», уже на втором куплете Инна сдвигала ритм сочинения С. Острового и А. Островского, всё более и более его приджазовывая, чтобы последние куплеты исполнять уже на территории свободной импровизации, враскачку.