Почему она выбрала для откровения именно соседа-недоросля? Какая бездна встаёт теперь за этими простыми словами, омут пустой квартиры, где, кроме книг, нет особенной жизни, но – умозрительная пустошь и только. Даже дочка Лена, сидящая в тесноте своей светёлки наособицу, не способна разрушить хрусталей семейной безвоздушности, даже зловонные хомячки, которых Пушкарёвы заводили постоянно, одного за другим, совсем как бездетная пара, замещающая звон одиночества вознёй бестолковых игрушек.

Вася знает, что фантастика – дело не совсем, что ли, серьёзное, есть более важная и настоящая литература высокого полёта, ему пока не доступная, тогда как дядя Петя выказывает что-то вроде рецидива инфантильности, несвойственной его возрасту (кстати, сколько ему, из-под майки выглядывает татуировка со Сталиным?) и внешности.

Даже Вася уже понимает – Ленкин отец хоть и пользуется возможностями (какими?), но идёт на поводу не у своих коренных интересов (чудится ему – дядя Петя этих книг не читает), а у моды и общих мест советской культуры, навязывающей ему предпочтения. Точно так же начинающий писатель, ну, или много думающий о себе интеллигент (словечка «продвинутый» и тем более «интеллектуал» тогда в хождении не водилось) обязан хранить на антресолях подпольные распечатки Шестова, Розанова, Шри Ауробиндо, Кьеркегора и что-то вроде Камасутры или секретного доклада ЦРУ, посвящённого визитам НЛО.

Следование чужой траектории было у дяди Пети столь сильно выраженным, что под это его поле легко подпадал и беззащитный подросток, начинавший точно так же подделываться под моды и общепринятые представления о прекрасном, как если это точно поможет выглядеть в глазах соседей «своим» и «нормальным». Зачем ему это нужно? Пока не осознаётся, но почти факт, что нужно.

Вскоре к нему привыкли; то, что он зависает у Лены до вечера (вспомнить бы сейчас, о чём они говорили тогда часами, чем занимались, невинно коротая сумерки), если уроки исполнены, а на улице дождь или снег. Иногда Вася просачивается к стеллажам, желая одного: чтобы таинственный дядя Петя застал врасплох и обнаружил существование маленького человека, сделал его видимым. Разумеется, так оно, рано или поздно, случилось. Совсем по-книжному.

– Фантастикой интересуешься?

Причём сам же спросил, не подозревая, в какую ловушку угодил, никто его не подталкивал к этому, за язык не тянул. Нужно было что-то сказать настырному школьнику, явно вышедшему из своих берегов, и Вася не мог упустить такого шанса.

– Не то слово.

Уже тогда Вася был начитан и мог невзначай сыпать доступными ему именами. Герберт Уэллс, Жюль Верн, Беляев, Иван Ефремов. Главное, чтобы не останавливали. Станислав Лем. Братья Стругацкие.

Но сосед и не думал останавливать соседа: кажется, его тоже застигло врасплох несоответствие между возрастом и содержанием. Решив проверить смышлёныша (на мякине не проведёшь, хотя никто и не думал хитрить: Вася изо всех сил изображал простодушие, обеспеченное золотым запасом непрожитых лет), он спросил его, взяв с полки первый попавшийся том, который открыл наугад, а там сноска внизу у самой что ни на есть случайной страницы.

– Если ты любишь фантастику, то какова скорость света?

В этот момент Вася выдохнул, поняв, что экзамен сдан и он принят в лигу книголюбов, так как, практически рояль в кустах, знал про 300 000 километров в секунду. На полмгновения он даже мысленно поразился простоте вопроса. Пушкарёв мог бы и позатейливее что-то придумать, более иезуитски запутанное – про онирофильмы или бластеры из очередного романа Гарри Гаррисона, доступного советскому читателю по остродефицитной серии «Библиотека современной фантастики» издательства «Молодая гвардия». Вася выменял пару разрозненных томиков у Генки Живтяка и у Тёмы Смолина, одноклассников, точно так же, как и он, заражённых вирусом собирательства, уж и не вспомнить на что, хотя, конечно, про скорость света – это что-то совсем уже устарелое. Для двоечников.

Такие киношные совпадения (словно неумелый сценарист левой ногой ваял) казались Васе, выросшему на приключенческих романах, естественным проявлением: а) реальности, время от времени прорывающейся через быт; б) вселенской справедливости, привычно и легко помогающей маленькому человеку встать на правильную лыжню. Куда он по ней зарулит – дело десятое, важно нежно, но по-родительски упрямо подталкивать ребетёнка в сторону светлого будущего.

Попадая в подобные совпадения, когда обстоятельства, словно бы смазанные маслом, скользили в нужном ему ключе, Вася слышал беззвучный щелчок судьбы, распахивающей перед ним очередные двери. В пубертате, казалось, так будет всегда, дверей у его биографии – совсем как лампочек в новогодней гирлянде или книг в библиотеке – бессчётное множество.

Наивность соседа вышла вопиющей. Вася, окажись он на месте дисциплинированного (внутренне равнодушного, будто выстуженного изнутри) дяди Пети, одним вопросом не ограничился бы. Поначалу он так и думал, что про скорость света – начало, разминка перед «самым главным», которое настроился мужественно выдюжить, да так и не дождался. Соседский экзамен, как любая советская процедура, вышел выхолощенным, как и осведомленность дяди Пети в сфере литературного фантазирования, протянувшего Васе растрёпанный том про сложности строительства коммунизма на Марсе.

Захватив первую высоту, Вася решил не останавливаться. Тут он выдохнул, но затем вновь набрал воздух, попросив иногда, время от времени, ну, то есть не системно, разумеется, не в системе, брать некоторые, гм, новинки и читать, читать, читать…

Словно бы услышав потаённые Васины размышлизмы, дядя Петя задумался, а потом как раз и спросил про скорость света, а потом ещё, видимо для «контрольного выстрела», сколько человек погибло в Челленджере. Семерых одним ударом, ответил Вася. Остроумно, как ему тогда показалось. С подтекстом.

За всем этим, стоя в дверях, наблюдала Лена, которую происходящее, вообще-то, не слишком устраивало: потаённо она была властной девочкой, просто пока ей не над кем было королить, из-за чего, конечно же, ей нравилась власть над соседом, робким и умным (да ещё отчего-то интересным подруге Тургояк), а тут, значит, влияние её ускользало, переходя под юрисдикцию более высоких инстанций. Впрочем, и она ведь была не промах – непонятно откуда, видимо интуитивно, от рождения, опытна, искушена. Когда они остались вдвоём в девичей, Лена сразу взяла быка за рога.

– Хорошо, я позволю тебе брать у отца книги, но только с одним условием: у тебя же есть заграничные марки. Так вот за каждую книгу их хочу.

– Что именно, Лена?

– Я хочу пару штук про животных или цветы…

– Снегопад-снегопад… Если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши…

– Не смеши меня, Васька… Но очень-то уж на Нани Брегвадзе у тебя получается похоже…

– А я и не спешу. Брегвадзе копировать просто. С таким-то акцентом.

– Да ты просто кривляться любишь. Хлебом тебя не корми.

– Ну, и не корми, всё равно не в коня корм.

– Короче, я тебе своё условие выставила. Хочешь налогом это считай, хочешь пошлиной.

Марки Вася собирал с отцом. Коллекция у них была большой, так как отец не скупился на приобретения: и пока папа ещё только выходил на «магистральную тему» собрания, решив, что им с сыном интересны марки про почту и про изобразительное искусство, он успел наменять массу экземпляров с изображениями растений и зверей, яркие, сочные серии из экзотических стран, недоступные ни в киосках, ни даже в единственном филателистическом магазине города.

Как-то Вася хвастался запасным кляссером перед соседками, и, вероятно, тогда Пушкарёва положила глаз на пару таких серий, а теперь, внаглую, вымогала, угрожая перекрыть кислород сладкому чтению почти до утра, всем этим часам, лишённым часовой стрелки, когда время останавливалось, а пространство, раздвинув границы, становилось бескостным. Почти бесконечным. Чтение, словно бы заботливо подтыкавшее одеяло со всех сторон, амортизировало реальность, а также границы запойного погружения в чужой вымысел, накладывающегося на собственное внутреннее кино.