Рамбла снова была многолюдна, шумна и радостна. Но я не радовалась со всеми, потому что Пабло рванул меня к первому же пустому столику с яростью разъяренного быка, и я подчинилась, точно поднятая на рога.

— Я не буду пить! — лишь сумела запротестовать я, почувствовал голыми ляжками холод железного кресла.

— Не пей, — ответил Пабло спокойно, устраиваясь напротив. — Просто посидим. Мы успели первыми…

Сумасшедший какой-то! To бежим от карманника, то играем в перегонки непонятно с кем за свободный столик. Хорош паж, ничего не скажешь! Конечно, в Альберте не меньше дури. Только его дурь романтична, а эта… слишком уж приземленная. Но приземлиться на стул оказалось делом очень приятным — сиденье и холодило, и давало отдых ногам, которым двадцать минут в метро не помогли прийти в норму после намотанных за день километров вплавь и по суше.

— Нет, Бакарди нам не надо. Тогда каву. Небольшую бутылку…

Я не успела открыть рот для очередного протеста. Официант сразу убежал через дорогу обратно в ресторан.

— С вермутом тоже не везет. Мартини можно купить и в магазине. Собственно можно и местный вермут купить в бутылках, но в ресторанах иногда бывает что-то необычное. Увы, не здесь… На Рамбле в Барселоне точно искать бесполезно. Туристы предпочитают знакомый им Мартини.

Пабло смотрел мне в глаза и видел полное отсутствие интереса к тому, что он говорил, и все равно продолжал сотрясать душный вечерний воздух.

— Скажи лучше, как ты познакомился с Альбертом? — перебила я единственным вопросом, на который меня интересовал ответ. Не то, чтобы эта информация имела существенное значение для моего пребывание в квартире Пабло, но уж точно лучше слушать вампирскую историю, чем обсуждать выпивку.

— Никак. Я с ним не знакомился.

Мои солнцезащитные очки лежали на столике рядом с салфеткой. Его — тоже, и все равно ни он, ни я не были в состоянии прочитать в глазах друг друга что-то дельное. Перед нами возникло блюдо с фруктами и сырами. Мне до него не было никакого дела. Я хотела получить нормальный ответ от этого ненормального барселонца.

— Почему ты так на меня смотришь? — спросил он.

— Потому что ты не отвечаешь на мой вопрос.

Он усмехнулся. Так гадко… Брр…

— Я ответил. Я с ним не знакомился. Я знал его с пеленок. Вернее, он знал меня… Я вообще мало, что помню из детства, странная память… И его почти не помню, но он был рядом, всегда… Ну не всегда…

Теперь, кажется, мы начнем говорить правду или хотя бы связно! Или снова станем юлить, скрывая правду? Зачем? Спросил бы он меня, я бы прямо ответила — мы познакомились на концерте классической музыки. Так он не спрашивает. Видимо, он все про меня знает… Ужин, выпивка… Нет, милый, тебя я в свою постель уж точно не приглашу. Сегодня она занята. И завтра тоже, и послезавтра, и так до последнего моего дня под палящим каталонским солнцем. Впрочем, сейчас душно из-за надвигающейся грозы. Дождик не особо помог с прохладой. Но ночью мое сердце будет громыхать вместе с раскатами грома.

— Альберто бывал у нас наездами. Иногда оставался на неделю, иногда исчезал бесследно на несколько месяцев. Я никогда не знал и до сих пор не знаю, зачем он приезжает в Барселону. Моего деда и бабки давно нет в живых, родителей тоже, а я… Не думаю, что хоть каплю ему интересен…

Вот, наконец-то я услышала правду. О нем, пусть горькую, но такую правдивую. Ты не интересен не только Альберту, но и мне и именно потому, что не интересен Альберту. Такие личности, как ты, просто не могут быть интересны людям искусства.

— А что ты делаешь по жизни? — спросила я в лоб.

Пабло потупился, схватил виноградину и расплющил в пальцах.

— Правду?

— Ничего, кроме правды.

— Телефоны продаю в представительстве Водафона. Достаточно хорошо продаю… А ту салюд, — повторил он тост с пляжа.

А ту, а ту… Каву хотелось еще вчера. Но вот она в бокале, на губах и в организме. А всего-то для исполнения желания надо было подождать какие-то сутки. Я целый день ждала Альберта. От ожидания остался какой-нибудь час, пусть даже два.

— Я обязан Альберту жизнью, — сказал Пабло так неожиданно, что я чуть не захлебнулась последним глотком.

— Я тоже, — отозвалась я почти сразу.

— Ты не так, — он снова улыбался.

Он узнал обо мне, кажется, даже то, что я хотела бы держать в секрете от постороннего. Я тете Зине почти ничего не рассказала, а Альберт, выходит, трепло? Или вампирам тоже не чужды мужские разговоры? Все возможно… Он слишком импульсивен: выболтает сначала, и лишь потом задумается над сказанным.

— Слышала что-то о бомбежках тридцать восьмого года? — Я отрицательно мотнула головой. — И не важно. Бомбили Барселону несколько дней. В одну из бомбежек дом, где жил мой дед, был полностью разрушен. Он был совсем крохой, ничего не помнит, а Альберто просто сказал, что вытащил его и еще одну девочку, соседку, из-под развалин и сумел передать врачам. Родители обоих малышей погибли. Он забрал потом из больницы моего деда и мою, — Пабло мило улыбнулся, отводя глаза в сторону, — и мою бабушку… И передал их в довольно дорогой приют, за который платил. Навещал их иногда, и оба почему-то стали звать его папой… В общем-то больше о своем, можно сказать, прадедушке мне сказать нечего, — и Пабло пододвинул ко мне тарелку с сырами. — Не игнорируй. Хочешь еще кавы?

Я отрицательно мотнула головой. С меня хватит и пузырьков, и историй, и даже сыра.

— Я хотела бы уйти. Мне нужно личное время. Ты не против?

Пабло засуетился и сразу же встал.

— Конечно, конечно… Я просто думал, что тебе наоборот скучно одной…

— Спасибо за пляж, — ответила я, чтобы пресечь никому не нужный обмен любезностями.

Мы пошли знакомой мне уже дорогой. Я держала руки в карманах шортов, чтобы Пабло не вздумалось поймать мои пальцы. Южане не держат дистанции, но я-то северянка и уж точно не допускаю до тела посторонних мужчин. Один, второй, третьего не будет…

Мастерская закрыта, собаки нет, пьяного мужика тоже. А вот и мотоцикл.

— До завтра, — бросил Пабло, оседлав своего железного коня.

Я многозначительно промолчала и просто сказала:

— Буэнас ночес…

Что в переводе с испанского на общедоступный должно было прозвучать так: вали отсюда и не возвращайся. Мне так хотелось верить, что хоть в своем родном языке он разбирает оттенки и подтексты. Доброй ночи… Мне. У меня она будет бессонной, но точно доброй… Стараниями прадедушки Пабло.

Я снова облачилась в красное платье. Я снова прихорошилась. Я снова бродила по квартире, не находя себе места, строго-настрого запретив себе подходить к окну. Я и так слышала, что дождя нет, как нет даже отдаленных раскатов грома. Час, два, три… Пусть в данный момент я совершенно не чувствовала себя счастливой, но за часами не следила, чтобы не вогнать себя в еще большую депрессию.

От платья чесалось тело, от тоски — душа, но я не освобождала ни то, ни другое: не раздевалась и не плакала. Только пару раз вытаскивала из прикроватной тумбочки открытку Альберта и перечитывала ее при свете лампы, хотя давно уже могла повторить написанное слово в слово с закрытыми глазами: «Моя дорогая Виктория, если не боишься дождей, заглядывай на часок в солнечную Барселону», но вот понять я уже ничего не могла. Для меня эта фраза стала вдруг ужасным оксюмороном. Как и вся моя жизнь за последний год.

— Альберт, где ты?

Я спрашивала шепотом пустоту и не ждала никакого ответа. За стеной молчал даже телевизор. Собака не выла. Выла я, скулила за стиснутыми зубами, вдруг почувствовав нестерпимую боль в ногах. Туфли полетели в сторону, я рухнула спиной на кровать и закрыла ладонями лицо. «Моя дорогая Виктория…» — высветилось яркими кровавыми буквами в окутавшей меня темноте. Я вскочила, прошла в коридор за книгой. Схватила первую попавшуюся, даже не взглянув на обложку, открыла на месте закладки и ахнула. В голос, громко, сдавленным криком…