В остальное время, я была рабом. И это уверенно не было моей проблемой, что именно за этот неустановленный факт моей биографии мной восхищались. Я отнюдь не была автором идеи. Я лишь привыкла исполнять чьи-то абсурдные желания в попытке снять ответственность за отсутствие собственных. У меня не было времени на то, чтобы строить собственное представление о мире, чтобы оно росло и развивалось вместе со мной, претерпевало влияние различных культур и политических течений. У меня не доходили руки до этого. Тем более, все эти выводы где-то всё равно сводились к тому, что я и так уже слишком хорошо выучила: мир сыт и глух. Я предпочитала следовать его примеру. С возрастом и накопленной глупостью в голове, человека беспокоит всего одно желание и вытекающее из него последствие: занимать кресло побольше, и рассуждать, сидя в нём, поменьше. Мой пример сиял своей энциклопедичностью.
Я была противна этому раю, ровно так же, как и он – мне, потому что мы оба были в курсе, того, что являемся лишь изготовленной на массового потребителя копией собственных себя. Мы закрывали глаза друг на друга, отворачиваясь каждый в свою сторону в поисках стрелок от векторов направления движения. Однако двигались мы всегда в одну сторону, попутно избавляясь от груза сожалений, сентиментальности и иной поэзии, считая свой вид недостойным дешевых опытов с собственными нервами. Наша команда не имела названия, мы лишь пытались выжить друг друга с этой планеты, придумывая для себя новые правила обслуживания собственных чувств. Но они – эти отчаянные и выверенные на калькуляторе правила, не давали желаемых для нас результатов по причине живости в наших сознаниях образов из нарочно уничтожаемого нами прошлого. И каждый раз это паршивое прошлое догоняло нас всё быстрее, пытаясь разорвать в своих вопросах и методологии будущих действий.
Память редко приносила плоды общечеловеческого счастья – это было лишь то, что вмещалось в 32GB iУстройства. Утилизированные пластинки виниловой ностальгии. Бесплатный товар чужого вдохновения, спонсируемый летними мокко-друзьями с загорелыми плечами. Они смотрели на нас с засвеченных солнцем фотографий 1999 года, когда казалось, что двухтысячное тысячелетие ещё было в состоянии что-то изменить к лучшему. Они беззаботно улыбались, особо не позируя, потому что летом счастье не могло быть постановочным. Они были нашим всем лишь на пару месяцев. И этого было вполне достаточно, чтобы слишком эмоционально не возвращаться к этой теме холодными зимами внезапно открывшейся правды. Они дарили нам дружбу, заранее предупреждая, что вскоре её отнимут. Они были честнее всех с нами, просыпаясь к полудню и завтракая на террасах с ещё мутными от сна глазами. Они всегда были полны идей и искренне делились ими с нами, потому что от нашего настроения и участия зависел их отдых. Им не было смысла ничего от нас скрывать, потому что всё то, что они могли бы захотеть скрыть, они делали чуть позже, дождавшись первых холодных утренников в своих городских квартирах.
Мы клялись этим по-детски худым предводителям посменных отрядов в вечной дружбе и писали ручкой на ладони номера их домашних телефонов, чтобы в первый день после отъезда радовать телефонного оператора межгородским ночным счётом за оказанную с помехами услугу. А потом мы перестали им отвечать на сообщения в Facebook и стали пропускать их комментарии в Twitter, прекрасно понимая, что они знали, о том, что мы посчитали все буквы и сложили их в строки. Это было нашей тактикой: заставить себя поверить в то, что мы намного важнее для мира, чем эти потерянные в верности нам одноразовые друзья, искренность и наивность которых раздражала в нас признаки собственного бездушия. О, эта необходимость к применению тактик и схем для того, чтобы заставить весь мир обрести веру в нашу незаменимость и наигранную, а потом взятую в культ, холодность …. Незаменимость рая. Культ меня.
Но так негаданно мы иногда встречали в кафе инструктора по серфингу, что учил нас где-то на Гавайях в далеком году более-менее прилично смотреться на волнах в подаренном мамой гидрокостюме. И даже не подумывали, каким боком его занесло на другой конец страны, еле узнав его в гриме из парки, трех шарфов и шапки-ушанки. На радостях покупали ему кофе с двойной порцией кофеина, настаивали на том, чтобы он обязательно снова зафоловил нас в Twitter и добавил в Facebook. Насильно усаживали его за стол (у него же не могло быть планов зимой), краснели и заливались смехом, уговаривая его вспомнить, как мы чуть не захлебнулись в трех метрах от берега. При этом он и глазом не вел, не выдавая правды, что даже не помнит нашего имени. Но, тем не менее, нас звали всё также: Я и Рай. Рай и Я.
Ему не было смысла вспоминать нас. Нас не было в его картотеке, потому что Мы были просто очередными летними статистами, которые помогли ему своей абсолютной спортивной неуклюжестью, накопить на пару свиданий с девчонкой из команды спасателей, ради которой он уже третий сезон приезжал на осточертевшие ему Гавайи, а она его тем летом бросила. Мы его напоили бесплатным кофе – и в наши дни за это очень многое можно было вспомнить, даже если кто-то ничего не хотел вспоминать. Люди больше не имеют привычки собственноручно записывать имена и номера телефонов в записные книги, чтобы, перелистывая их, улыбаться, перед сном.
Но мы всегда знали, что мы существуем в этом мире на пару – я и рай. Рай и я. И нам чертовски плохо по ночам от этого вопроса, и поэтому мы плавим друг друга ежедневными углями знакомых улиц и проигранных в отдалённых местах песен. Мы на пару носим чёрное. В черном цвете куда больше оттенков для чужих забав и насмешек. Все они бережно сложены в архивах нашего головного мозга.
И мы всё чаще соглашаемся друг с другом в выводе, что память, в общем и целом – тупая система, редко дающая ответы на старые вопросы. Её навязчивая забота обходится в слишком щедрые счета на успокоительные. Мы рассчитываем, что со временем выработаем привычку ко всему непривычно острому и режущему, но это только для отговорки. Это всё – что шестое чувство, оставленное рудиментом в отшлифованном шоколадным обёртыванием организме. Пусто. Неприятно. Навязчиво. Неувеселительно. Бесполезно. Дорого, и, как было установлено, просьб убавить звук прошлого за большие деньги не исполняют даже на самых странных вечеринках. Даже в самом настоящем Раю.
Можно надеяться на время, но время ничего не лечит. Время сохраняет. И это так. И мы бы искренне предпочли не слышать этих глупых мыслей друг друга через стены соседних комнат безымянных отелей, но проблема в том, что мы слишком хорошо знакомы с бесполезностью обоюдного существования. Я и рай. Рай и я. Только я знаю, что я здесь, и я есть. А рая нет. Я его выдумала и подарила себе на прошедший вчера день рождения. С тех часов мы не расстаемся друг с другом. Я и Рай. Рай и я.
xxx
– Я уеду, – сообщила я своему собеседнику, пытавшемуся съесть крем с десерта до того, как его сдует на отутюженную рубашку. У него была привычка носить рубашки до первых пятен. Потом он их выкидывал. Иногда жертвовал последователям узаконенной веры, если ему случалось встать рано утром в воскресенье и загрустить. Это было как-то отдалённо связано с детской аллергией на порошок, которая с возрастом прошла, но мутировала в фобию к химическим составам, которую он старательно вылечивал по последним пятницам месяца, летая на встречи с психоаналитиком. На самом деле он только делал вид, что желает продлить себе жизнь, увлекаясь здоровьем. По первым субботам каждого месяца он охотно питался пережаренным в масле фритюром и запивал всё это колой, а потом шёл в ванную комнату, где его флаконы с витаминами были расставлены по цвету, и накидывал себе целую горсть, чтобы ночью ему слаще спалось.
– Ты меня слышишь? – я хлопнула газетой по столу, но на него это не произвело никакого впечатления, потому что теперь его внимание привлекал стакан с водой, в котором он тщательно разводил какой-то пищевой краситель, ядовито-фиолетового цвета. Он судорожно взбалтывал окрашенную воду серебряной ложечкой, то и дело подставляя набирающую цвет жидкость к потерявшемуся в облаках солнцу, всё равно прищуривая взгляд. В меню ресторана его компот явно не значился. – Что это? – спросила я, сдаваясь.
