Именно это. Всё это было лишь ложью, но той ложью, которую так долго ждали, роняя слезы или успокаивая своё сердце, исписанное именами и номерами телефонов. Именно той ложью, которая настигала нас в тот самый момент, когда мы больше всего были готовы дать здравую оценку всему, что с нами произошло по дороге к неопределенной цели. И только потому, что чувства уже соскучились ждать, а время неизменно двигалось вперёд, цепляя впопыхах неопределившиеся в своих мечтах составы, нам вновь казалось, что всё вполне может начаться с самого начала, стоит лишь особенно тщательно прокрутить карандашом, зажёванную до потери ритма кассетную плёнку. И так мы сами себя кружили в маскараде насильно возвращённого прошлого.
Но за пределами музыки, танцев, карнавальных масок, перьев, цветов и павлинов – за всей этой системой безопасности нашего внутреннего мира, которую прилежные работники высотных зданий прячут в отдельные шкафы своих заложенных квартир, топчется то хрупкое и потерянное осознание того, что все наши марши вперёд – к победе, заканчиваются у одного и того же фонарного столба, вокруг которого собираются оставленные на потом, а после забытые вовсе, вопросы нашумевшего прошлого и осторожные справки о будущем. И мы, крепко ухватившись рукой за этот столб, опасливо оглядываемся, ожидая реплик зрителей, которые каждый вечер собираются вокруг, включают ночной свет в своих богатых окнах и ждут: что же будет с нами дальше. У них не бывает ответов. Они задают такие же вопросы, и каждый из них в определенное ему время приходит к такому же фонарному столбу, наивно считая его особенным. Они смотрят на нас, как на перепутавших остановку людей, с легкой усмешкой водителей общественного транспорта. Для них мы остаемся суетливыми, запутавшимися в ночном освещении пешеходами и неудавшимися проектами самих себя.
И глядя на всю эту толпу, которая через год встретит нас вновь, станет надменно удивляться нашей здоровой худобе и отлично сложенным мышцам, так, как будто мы не имеем права на новое тело, без общественного разрешения, так, как будто они предпочли бы нас видеть убитыми собственной жизнью, и только такими нас смогли бы принять в их мир, и только такими мы бы были достойны его – этого условного и с досады созданного ими мира, – мы вдруг начинаем остро устанавливать значение нашей наспех скроенной от недостатков времени и семейных обязанностей жизни, в осуждающем молчании этой толпы. Мы чувствуем, как по нашему телу пускают ток, за прогибающейся внутрь под действием сил физики барабанной перепонкой, мы, словно по чьей-то команде, фокусируем своё зрение: прямо, чётко, вдаль, и начинаем видеть всё то, что скрывали эти возмутительные спины прохожих в маскарадных костюмах и перьях. И ровно тогда, когда мы понимаем, что наша барабанная перепонка не выдержит, а глаза погрузятся в вечную мутность нерезкого мира, до нашего плеча кто-то дотрагивается тяжёлой рукой, а потом бесшумно, не показав своего лица, уходит, оставив на прощание единственный ответ на наши многочисленные вопросы и каплю холодного пота на затылке.
И, закрывая глаза, всё также крепко держась за обливающий холодом металл фонаря, мы вспоминаем, что каждый новый год переходим дороги в положенных местах, спокойно дожидаемся зеленого света, улыбаемся людям, смеемся над их шутками, никогда не забываем зонт дома, натираем до блеска туфли, ходим в кино с кем-то, кому мы нравимся, не забываем сказать «спасибо» и желаем, прищуривая взгляд спокойной ночи; посещаем с друзьями «самые главные события года», строго, как советует самый глянцевый журнал района, встречаем новых и вроде «очень даже ничего» людей, выпиваем ровно стакан кефира на ночь, кладем деньги на карту до того, как они на ней иссякнут – и у нас даже получается что-то накопить; не забываем позвонить лучшим друзьям и, узнав, как у них дела, искренне сочувствуем их проблемам, выслушав их по обыкновению глупую людскую историю от первого слова до последнего; встаем с будильником и не забываем про завтрак, быстро засыпаем – и вроде ничего уже не снится; поступаем так, как посоветуют; говорим то, что порадует близких; верим и соглашаемся, чтобы всем вокруг было приятно. А в это время внутри нас беспокойно зарождается крутящее и тянущее чувство тошноты, тянущее нас подол нашего существования. Мы вроде здоровы, но вот чувствуем себя так, как будто нас каждую ночь ломают, а к утру собирают наспех. Эта тошнота каждый вечер возвращается, и мы все время помним, что она – внутри нас, живет своей жизнью и печалится за то, что мы разучились принимать хоть что-то близко к сердцу. За это она притупляет наш слух. Затуманивает наше зрение. Исключает нас из пространства. Оставляет только мысли, страхи и окружение.
И в очередной раз, касаясь блестящей кожей свежекупленных ботинок края бордюра, путаясь в своих спонтанных мыслях, измотав себя проклятой внутренней тошнотой, мы переступаем его, закрыв глаза, на красный свет, не обращая внимания на визг тормозов и выкрики толпы, ровно выдыхаем, улыбаемся себе и, не оглядываясь, наискось переходим дорогу.
Поступки, без которых нам, возможно, жилось бы куда проще. Может быть. Но никто не знает наверняка. Никто не знает, что будет завтра. Никто достоверно не вспомнит, что было вчера, не добавив чуть-чуть для вкуса. Ответов нет, но от этого мы не станем задавать меньше вопросов судьбе, выкрикивая ей слова неблагодарности в лицо перед поворотами. Ведь в итоге все мы будем с грустью наслаждаться крошками прошлого, убаюкивая себя предпоследними надеждами и допивая остатки чьего-то красивого вечера на своих балконах.
×××
Я проснулась, когда гроза уже уходила вглубь материка, увлекая за собой подводные камни и глухой раскатистый шум грома, который стыдливо уступал утру и ожиданию хорошей погоды. В грозовом покорном скольжении прочь чувствовалась уверенная досада от бесполезности естественного шума, хотя изначально и до сих пор, явления наиболее прекрасного и научно обоснованного. Мир крутил свой водоворот воды в природе, недовольно рокоча под звуки собственной мощи, осуждая нас, запутавшихся в своих предназначениях людях, потерявших все ключи от своего прошлого, не знающих больше его смысла, чувствующих только лёгкую покалывающую грусть от того, что оно всё-таки когда-то случилось. Где теперь летали слова, которые не раз повторяли наши родители, беспокоившиеся, что этот самый мир мы уже навсегда потеряли в собственных эгоистичных мечтах?
Я отмеряла секунды между тревожной мелодией тропического грома и молнией, отражавшей в зеркале напротив молчаливую реальность и освещавшей ещё половину мира, путавшего свои концы в потоках юго-восточных проливов. Предсказуемость этих ровных отрезков, как и любая другая ожидаемая предсказуемость нашего мира, наполняла неограниченное пространство отдельно взятого теплого места легкой настороженностью и тревогой. Я старалась не двигаться и не напоминать километрам солёной воды, сонно раскачивавшим далеко не тихую ночь, о том, что по утрам я претендовала на этот мир с удовольствием, с ускоренным биением сердца ожидая следующего приступа небесного возмущения. Этот выверенный природой шум возвращал забытый талант на глубокую мысль и логичный вывод, ведь по утрам нам некогда было думать. По утрам мы все по очереди предъявляли права на этот мир, подавая заявки на новые лицензии лицемерия в борьбе за чёткие определения счастья, записанные в годовых отчётах перед налоговой. Все мы были смешны в дневном свете и потеряны в напряженном зуде ночных ламп. Откуда было взяться уверенности в себе или в будущем, которую ежедневно топили полчища таких же страшных людей, как мы сами, по ошибке покупающих те же самые песни на iTunes.
Всё менялось. Годы проносились быстрее, чем успевали закончиться чьи-то ежедневные банкеты. Я уже не знала тех старых границ времени, которые так долго не сбивали ритм моего сердца в суматохе за пост иконы мира. Раньше трудно было ждать, теперь – все ждали чего-то всё время, никуда не успевая. Ждали, умножая дни на тарифы. Числа, перемешанные с обрывками фраз и вспышками изображений. Изображений становилось так много, что все они начинали казаться одинаковыми. Все эти воспоминания бессовестно рылись во мне, напоминая, что им слишком тесно в моей недостойной по собственному выбору жизни. Они были такие яркие, но говорить со мной по душам и объяснять смысл своего визита так и не научились. Они уже ничего не значили помимо бессодержательных тем разговоров за красиво сервированным столом. Все они путались в голове вокруг всегда одно и того же события, имени которого я предпочитала не знать, оставаясь наедине со своей биографией вряд ли достойной, чтобы её кто-то за мной записывал.
