Наконец, наступил день, когда ветер уронил к ногам Регины оранжево-желтый, причудливо вырезанный лист. Регина закинула голову, посмотрела в высоко поднятые ветви и увидела, что лес порыжел. И почти сразу – она и не успела привыкнуть к огненно-яркой рыжине – листья стали темнеть, еще одно-два появления на берегу, и лес оказался каштаново-коричневым, лишь кое-где проглядывали рыже-желтые ветки, точь-в-точь кокетка, обесцветившая по последней моде волосы отдельными прядями.
И вот Дереник принес к костру два больших бокала, до краев налитые красивым, вишневого оттенка вином, и сказал, печально глядя на Регину своими большими глазами:
– Лето кончилось. Пора возвращаться.
– Куда? – пролепетала Регина, напуганная этой печалью, и он коротко ответил:
– В город.
– Город? – собственный голос показался ей эхом. – Какой город? Тут есть город?
– Есть, – уронил он сумрачно, и у нее возникло мимолетное подозрение, что ему не нравится этот город, то ли непривлекателен сам по себе, то ли проигрывает в сравнении с островком и вольной жизнью, но она не стала расспрашивать, какой-то инстинкт заторопил ее, погнал дальше, мимо.
– А я? Как же я? Ты возьмешь меня с собой?
– Я не могу взять тебя с собой, – возразил он.
– Почему?
– Не могу.
Это «не могу» прозвучало, как положение, не требующее доказательств, и Регина вдруг поняла, что так оно и есть, но отступать без сопротивления было не в ее натуре, и она спросила дрогнувшим голосом:
– А здесь? Здесь ты мог? Ты же взял меня сюда.
– Я? Нет. Ты пришла сама, – снова возразил он, и Регина растерялась. Она ощущала в происходящем некую логику, но логика эта была ей совершенно непонятна, более того, казалась непостижимой, и эта непостижимость мучила ее, она старалась проникнуть в суть событий, ее слепая мысль металась и тыкалась в неодолимую преграду, отступала и вновь ползла вперед, как щенок, находя дорогу чутьем, в сознании ее возник и ширился, заполняя его целиком, сложный образ, главной составляющей которого был мрак, всеобъемлющий мрак, впрочем, не сплошной, а лоскутный, скопление множества мечущихся, перекрывающих друг друга теней, а где-то там вдали чистый и ровный свет, подобие восходящего солнца, и она сама, рвущаяся к этому свету, но вязнущая, как в паутине, в сплетении тянущихся во все стороны, пересекающихся, опутывающих ее слабое, с неразвитыми мышцами тело противных липких нитей. И все же она рвалась и билась, напрягая все свои ничтожные силы, и внезапно что-то словно с треском лопнуло, разошлось по швам, и свет стал расходиться сияющими лучами, неудержимо заливая ее измученное сознание.
И тут Дереник, как будто следивший за этой безмолвной борьбой и увидевший, чем она завершилась, торопливо сказал:
– Анушик! Не забывай об Анушик.
Регина смотела спокойно, вроде бы не понимая, но видела, как беспомощно он опустил взметнувшиеся было в умоляющем жесте руки, и отвернулась, пытаясь скрыть охватившее ее горькое чувство.
Почти весь следующий день она просидела на диване, неподвижная и молчаливая, только несколько раз, неслышно ступая, подходила к неплотно прикрытой двери в комнату дочери, заглядывала в узкий просвет, в который видны были худенькие плечики склонившейся над письменным столом Анушик и пушистый, в мелких кудряшках затылок – заглядывала и закрывала глаза, и к горлу подступали то нестерпимая нежность, то мучительная горечь.
В ту ночь она спала без снов. Потом еще одну ночь, и еще. А на четвертый день, в два часа пополудни – Регина запомнила время, сама не понимая, почему, видимо, очень уж торжественным было лицо у Анушик, когда она вошла к матери и осторожно, но наглухо закрыла за собой дверь – на четвертый день, загадочная, как богиня судьбы, пришла дочь и, прижимая обеими руками предательски пылающие щеки, пролепетала, глядя в пол:
– Я хочу тебе сказать, мама… Я… У нас в школе был один мальчик… Он теперь перешел на третий курс… В политехническом… Можно, я позову его к нам? Он хочет с тобой познакомиться…
Регина молчала, у нее было чувство, что она стоит на хрупком деревянном мостике, перекинутом через неизмеримо глубокую пропасть, на дне которой, далеко-далеко визу, грохочет, ворочая валуны, грязно-бурый поток, и доски мостика трещат и надламываются под ее легкими ногами, но скинуть охватившее ее оцепенение и побежать она не в силах.
Анушик вдруг взметнула потупленный взгляд вверх, на мать, и отчаянно крикнула, словно боясь, что ее не расслышат:
– Я хочу выйти замуж!
И мостик разломился надвое, и Регина, несильно взмахнув руками, полетела вниз, к далекой беспощадной воде.
Регина бежала. Бежала, задыхаясь, спотыкаясь, увязая в холодном песке – как назло, она угодила не на островок или хотя бы куда-то поблизости, а на дальний край мыса, протягивавшего к островку длинную, как щупальце осьминога, оконечность, а до захода солнца оставалось не так много, и надо было спешить. Спешить, чтобы не опоздать. Куда? Этого она не знала, но опоздание, случись оно, оказалось бы непоправимо, и потому сердце ее тревожно колотилось не только от безумного бега по зажатой между лесом и морем полосе песка.
Добежав до протоки, отделявшей мыс от островка, она заметалась на песке, надрываясь в крике, но противоположный берег не ответил ни звуком, ни движением. Не в силах поверить, что случилось самое страшное, она всматривалась и всматривалась сначала в наползающие на скалы оранжево-шоколадные кусты, а потом в море – до слез, до боли в глазах, и разглядела-таки медленно удалявшееся светлое пятнышко, слабо, но все же выделявшееся на беспокойной, испещренной белыми извилистыми полосочками пены сочно-фиолетовой, как школьные чернила ее детства, воде. Тогда она заметалась снова, беспорядочно выкрикивая что-то бессвязное, рванулась к кромке берега, но пятнышко продолжало удаляться, и в какой-то миг Регина с изумлением поняла, что бежит по нервно всплескивающейся поверхности моря. Голыми подошвами она ощущала под ногами нечто холодное и эластичное, как резина, и это нечто слегка прогибалось при каждом шаге, что вынуждало ее быстро выбрасывать вперед ставшие уже ватными от усталости ноги. Но зато она догоняла, еще немного, и пятнышко превратилось в небольшую лодку, она ясно видела теперь Дереника, который сидел на веслах и с явным усилием, точно преодолевая какое-то сопротивление, греб. Последние несколько шагов или прыжков, и Регина впорхнула в лодку, повалилась на носовое сидение, единственно свободное от картин – лодка была завалена картинами, не акварелями, а холстами, натянутыми на деревянные рамы, что несказанно удивило Регину, ни разу за это время не застававшую Дереника за работой – повалилась, уцепилась за борта, и лодка вдруг стремительно, легко и свободно понеслась вперед.
Уже смеркалось, когда маленькое суденышко уткнулось носом в песчаный берег по ту сторону залива. Регина влезла на деревянное сидение и застыла, не отваживаясь, непонятно почему, переступить через невысокий борт. Дереник спрыгнул на песок и протянул Регине руку, и тогда она оперлась на эту руку и решительно сошла на берег. Дереник повел ее прочь, даже не обернувшись напоследок в сторону моря, не бросив и взгляда на кучу беспорядочно наваленных картин, не обернулась и Регина, только спросила:
– А картины?
– Разберут.
– Кто?
– Люди.
Он махнул в сторону лодки, Регина машинально оглянулась и увидела, как несколько человек уже склонились над грудой брошенных полотен. Она удивилась, огорчилась, пожалела, что не успела посмотреть, но промолчала.
Идти было трудно, ноги проваливались в глубокий, рыхлый песок, но вскоре пляж кончился, и, миновав едва обозначившиеся в сгущающихся сумерках низкие неосвещенные постройки, они вышли на утоптанную дорогу, петлявшую между двумя близко сошедшимися, почти непроницаемыми стенами деревьев. Десяток поворотов, и дорога, раздавшись, хотя и не чрезмерно, вширь, растворилась в слитной массе домов. Показалось ли Регине, или она и впрямь различила на темно-сером фоне неба лес крупных и малых башенок? Утверждать она, пожалуй, не решилась бы, возможно, то была лишь игра теней, если не игра воображения. Темнота, впрочем, сгустилась на глазах, бесповоротно растворив в чернильной черноте или, вернее, черноте туши все, что возвышалось над недалекими крышами, будь то иллюзия или реальность.
