– Друзья! – возвысил голос Педролино. – Друзья! – повторил он опять, подняв руку. Славный вечер и славная ночь…Завтра мы вернёмся к прежней жизни, будем развлекать почтеннейшую публику, будь она проклята, выполнять приказы нашего хозяина, нашего спа-си-те-ля, улыбаться его остроумнейшим шуточкам, жрать еду, ради которой мы и трудимся, и продолжать своё существование.

Существование рабов.

Да, да, именно рабов, вы все прекрасно это знаете и знаете также, что раб, которого хорошо кормят и с которым сносно обращаются, не перестаёт быть рабом. Но сегодня мы все свободны – нет ни публики, ни хозяина, ни положенной порции и хотя бы на вечер, да хоть на миг, мы свободны.

Они стояли кругом, освещаемые скудным лунным светом, с трудом пробивающимся сквозь ажурную решётку ветвей ночного сада.

– Посмотрите вокруг, – продолжал Педролино, – что вы видите? Деревья…Наши далёкие родственники, продолжил он с горькой усмешкой, впрочем, даже и не такие уж далёкие. Наши живые родственники, свободные, хоть и бессильные перед людской волей существа. Расходный материал. Люди позволяют им жить, когда и где людям удобно и убивают их тогда, когда захотят. Деревья не имеют ни возможности возразить, ни защитить себя.

Так же и мы.

Нас терпят, допускают наше существование, пока мы нужны. Ведь наше предназначение дохнуть за людей в пламени войны, веселить их, ублажать их музыкой. А если завтра не нужны – под корень!

И Педролино резко ударил ребром ладони по ближайшему дереву.

– Ну это мы ещё посмотрим, – пробурчал тихо Апидоро.

– Мы уже единожды испытали это, оказавшись выброшенными гнить на улицу! Да, нам повезло, а скольким нет?! Сколько нас таких же сгнило на свалках, в вонючих сточных канавах, было забито и растерзано всяким отрепьем?!

Ветки слегка затрещали, сонная недовольная птица, встревоженная нежданным оратором, взмахнула крыльями, явно собираясь найти более спокойное место для ночлега.

– Мы ничем не отличаемся от них, – погладил он шершавую кору. – Ни по природе своей, ни по положению. За исключением одного.

У нас есть воля.

Педролино улыбнулся и положил руку на плечо Арлекина. Другая его рука легла на плечо Мальвины. Арлекин видел, как по лицу Коломбины, стоявшей напротив, проскользнула тень смятения, даже лёгкого страха.

– Да стоит ли? – прошептала она.

Но руки Апидоро решительно легли на плечи Коломбины и Арлекина. Поразительно, но Арлекин и сам не заметил, как обнял за плечи, стоящих рядом с ним собратьев.

Педролино закинул голову и прикрыв глаза, решительно топнул ногой. В тот же момент, Арлекин почувствовал, как тёплая волна дрожи, пробежала по его телу и уже как бы со стороны, будто не владея в полной мере своим телом, он увидел, что его правая нога, гулко ударила в землю, сливаясь с ударами его товарищей.

Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Освещаемые скудным светом луны, пять фигурок начали кружение, обняв друг друга за плечи. Вслед за ними кружились их тени, то скрещиваясь, путаясь с тенями деревьев и ветвей, то утопая в беспросветной темноте ночного сада, то воскресая в робком лунном свете. Движение ускорялось, и вот круг разомкнулся и танцоры, оставив друг друга, изменили темп и характер движений.

Плотно, словно вбивая невидимые сваи, удар левой ногой, удар правой, три быстрых взмаха левой, словно отгоняя невидимое гигантское насекомое. Правой, левой и снова три взмаха. Левой, правой и вновь, и вновь. Сад исчез, исчезли деревья, трава, исчезло небо, и лишь луна оставалась главным свидетелем происходящего, раздувшись, впитав в себя все соки исчезнувшего мира, она светила ярким и беспощадным ледяным светом, ослепляя заблудшие души и калеча любого, забывшего о ритме, лежавшего в основе всего сущего, начиная от придорожного камня и заканчивая Богами.

Удар, удар, три лёгких взмаха. Удар, удар и снова, и снова. И словно в дивном сне, движения становились всё легче и легче, и каждое движение приносило всё большее удовольствие, предвещавшее экстаз, и с каждым движением желание продолжать танец, продолжать до бесконечности, становилось всё жгучее и мучительнее. А мимо проплывали звёзды, а луна, исторгающая ослепительное сияние, освещала их и те блестели изумрудами и рубинами, топазами и горным хрусталём. И среди них в сияющей черноте ночи мимо Арлекина проносились лица его товарищей. Вот мертвецки бледное лицо Педролино, пустыми глазами смотрящее в небо; вот, словно сведённое судорогой, лицо Апидоро, зажмурившегося и скрипящего зубами, словно старающегося перекусить невидимую проволоку; вот Мальвина, приоткрывшая рот в кривой странной усмешке, скосившая свои прекрасные голубые глаза куда-то в бездонную мглу; а вот прямо напротив лица Арлекина, бездонные полные чёрного ужаса глаза и приоткрытый рот, словно молящий о помощи, словно крик, что должен был исторгнуться из груди, был украден и нет никакого спасения. Взгляд этих глаз, словно бездонная воронка, затягивал его, и он падал в беспросветную неумолимую равнодушную вечность, оглушаемый криком, тем самым криком, что был похищен, а теперь раздавался всё сильнее, всё невыносимее, заполнял всё его естество, поглотил всё вокруг, заполонил собой всё и уже нет ничего, кроме этого страшного вопля. Так кричит умирающее существо, которое ещё минуту назад считало, что вся жизнь у него впереди, кричит перед разверзнутой пастью вечности, готовой поглотить его.

– Стоп! Стоп, хватит, прошу…

Коломбина стояла, прижав руки к груди, в её широко открытых глазах застыл ужас, её била едва заметная дрожь.

Ухххфф…Апидоро тяжело опустился на землю, сел, облокотившись о дерево, полузакрытые его глаза, с сонной бесцельностью лениво осматривали поляну. Мальвина, вытянувшись, словно струнка, неподвижно стояла, закрыв глаза, блаженная улыбка бродила по её лицу, и лишь Педролино, сделав шаг назад, отошёл в тень и, опершись о дерево, задумчиво приглаживал свои волосы.

Тело неважно слушалось. Преодолевая тошнотворную дрожь в конечностях, Арлекин как можно твёрже сделал шаг вперёд и протянул Коломбине руку.

Домой шли молча, закрывшись от мира и друг друга маскарадными костюмами и разноцветными масками.

В каморке было темно. Кто-то зажёг свечку и из темноты ночи стали появляться силуэты их скромного обихода. В полумраке Апидоро задел плечом шифоньер, ответивший ему возмущённым громким скрипом.

– Тише! – зашипела на него Мальвина.

Внезапно из дальнего угла комнаты, недосягаемого для света свечи, послышался громкий скрип, огромная тень, отделившись от табурета, выплыла на середину комнаты и, по мере приближения, всё более явно вырисовывались её черты – камзол, тяжёлые сапоги и чёрная как смоль борода, поверх которой на всю честную компанию смотрели два глаза, как две амбразуры, как два ствола охотничьего ружья, наведённого на жертву. Коломбина вскрикнула.

– Доброй ночи, – тихо сказал гость. – Как погуляли?

В комнате воцарилась гробовая тишина, лишь было слышно неспешные удары капель о пол – увалень Апидоро, всё же пролил что-то, толкнув шифоньер.

– Впрочем, об этом мы побеседуем завтра, – также тихо и бесцветно сказал Бар Абба.

– А сейчас прошу любить и жаловать – вашей компании прибыло.

В кладовой, на топчане, что некогда служил ложем больному Арлекину, кто-то лежал, накрытый по глаза покрывалом, из-под которого виднелись лишь волосы со смешным задорным хохолком на макушке и закрытые глаза. Друзья обступили топчан, разглядывая неофита. Внезапно глаза его открылись и хитро покосились на актёров, покрывало сползло с его лица и стало возможно разглядеть его. Он был худ, немного скуласт, однако главной отличительной его чертой, бросавшейся сразу в глаза, был внушительных размеров тонкий нос, вызывающе торчащий едва ли не перпендикулярно его лицу. Новичок с любопытством покрутив головой, разглядывая новых знакомых лукавыми внимательными глазками и вдруг широко улыбнулся, растянув рот едва не до ушей.

– Его зовут Пиноккио, – сказал Манджафоко, закрывая за собой дверь.