– Так надо в суд подать, на раздел, – всё ещё недоверчиво сказала мать.

– И я ему то же самое говорю! А он, дурак, хочет, чтобы как мужчина – всё ей оставить.

– Вот мерзавка! – негромко, но с чувством сказала мать, приглядываясь к Грише. Выражение лица её постепенно менялось. – И что ж вам так с жёнами-то не везёт, а?.. И парень, видать, неплохой…

– В нашей бригаде работает, – вставил я. – В понедельник мы с Валеркой Чернопятовым попробуем ему общежитие выбить…

– Ох, дети-дети, куда вас дети?.. – вздохнула она и пошла в комнату, снимая на ходу с плеч непригодившуюся парадную шаль. – Ладно, постелю ему…

Ещё раз удивил меня Гриша Прахов. Под тряпьём у него оказалось чистое бельё, вроде даже импортное. Лохмотья его я сразу решил выбросить и поэтому обыскал. В кармане брюк обнаружился временный пропуск на завод и двадцать три копейки, а за прорвавшейся подкладкой пиджака – в целлофановом пакете – военный билет, свидетельство о рождении, аттестат и паспорт.

Документы я, конечно, проверил. Всё вроде на месте: серия, номер, фотография – Гришкина, не перепутаешь. И в военном билете – тоже, только Гриша там помоложе и пополнее. Вот ведь чудик, а?

На всякий случай я заглянул и в аттестат, посмотрел, на какой он планете ума набирался. «Полный курс Нижне-Добринской средней школы…» Далекая, видать, планета…

Я снова завернул документы в целлофан и, кинув пакет на стол, сгрёб в охапку тряпьё на выброс.

Вот не было у бабы хлопот…

Во всяком случае, церемониться я с ним не собирался.

Из глубокой предутренней синевы за окном только-только начали ещё проступать чёрные ветки и зубчатый верх забора, а я уже вошёл в малую комнату и включил свет.

– Подъём! – скомандовал я в полный голос, и Гриша сел на койке. Рывком.

Секунду он сидел напружиненный, с широко открытыми невидящими глазами, словно ждал чего-то страшного. Не дождавшись, расслабился и с лёгким стоном взялся за голову.

– Трещит? – не без злорадства спросил я.

С огромным удивлением Гриша оглядел комнату: вязаный половичок возле кровати, настенный матерчатый коврик с избушкой и оленями, две гераньки в горшочках на узком подоконнике.

Потом он заметил лежащий на столе рядом со стопкой мелочи целлофановый пакет и беспокойно завертел головой.

– Нет твоего тряпья, – сказал я. – Выкинул я его, понял? Наденешь вот это.

И бросил ему на колени свой старый коричневый костюм. Ну как – старый? Новый ещё костюм, хороший, просто не ношу я его.

Гриша отшатнулся и уставился на костюм, как на кобру.

Светало быстро, завтракали мы уже без электричества. Несмотря на мои понукания, Гриша ел, как цыплёнок, стеснялся, молчал.

– Опытом бы поделился, что ли… – буркнул я наконец. – Куда ты её потом дел?

– Кого? – испугался он.

– Я тебе сейчас дам «кого»! Бутылку вчера в «Витязь» пронёс?

– Нет, – быстро сказал он.

– Как это нет? Ты же лыка вчера не вязал, Гриша! До других планет доболтался!

– До других планет? – в ужасе переспросил он.

Гриша отложил вилку. На лбу его блестела испарина.

– Но ведь ты же сам заставил меня пить этот… коктейль… – жалобно проговорил он.

За дурака меня считает, не иначе.

– Гриша, – сказал я. – Коктейль был безалкогольный. В «Витязе» с самого Указа вообще ничего спиртного не подают.

Гриша обмяк.

– Но ты же сам тогда сказал: алкоголь…

– Ага… И поэтому ты окосел?

– Да!

«На шестой пресс! – подумал я. – И чем скорее, тем лучше! Сегодня же подойду к Валерке, пусть что хочет, то и делает, но чтобы Гриши этого в бригаде не было!..»

– Ладно, – бросил я. – Давай посуду вымоем и вперёд. Пора…

Переодевшись в рабочее, я вышел из бытовки и сразу был остановлен Люськой.

– Говорят, ты новичка у себя поселил? – спросила она.

– А кто говорит?

– Ну кто… Аркашка, конечно.

– Ты ему как-нибудь крюк на каску опусти – может, болтать поменьше будет, – посоветовал я и хотел идти, но Люська опять меня задержала.

– Неужели правда? Аркашка говорит: приютил, в своё одел…

– Ну, приютил! – раздражённо бросил я. – На груди пригрел! Тебе-то что?

– Ничего… – Она отстранилась и с интересом оглядела меня исподлобья. – Просто спросить хотела… Ты его из соски кормить будешь или как?

Вот язва, а? Язвой была – язвой осталась. С детства.

– Ну забери – у себя поселишь.

– Дурак! – вспыхнув, сказала она. Повернулась и гордо удалилась.

Интересно, под кого ты, Люсенька, клинья подбить решила: под меня или под Гришу? Если под меня, то предупреждаю заранее: бесполезно, я не Бехтерь, я тебя, лапушка, насквозь вижу. Тебе ведь нос чуток выпрямить – и лицо у тебя станет совершенно Наташкино. И словечки у тебя Наташкины то и дело проскакивают. И предательница ты, наверно, такая же… Вообще чертовщина с этими лицами. Взять хоть Ирину из универмага – мордашку ей слегка вытянуть, и опять получается Наташка. Как сговорились.

С такими вот интересными мыслями я подошёл к прессу. Только-только принял оборудование у третьей смены, как Сталевар зычно оповестил:

– Бугор на горизонте! Эх, а весёлый-то, весёлый!..

Я посмотрел. Действительно, на каменной физиономии приближавшегося к нам Валерки Чернопятова оттиснуто было что-то вроде удовлетворенности. Он коротко кивнул бригаде и, приподняв тяжёлый подбородок, остановился перед Гришей.

– Пошли, Григорий, – как бы с сожалением сказал он. – Переводят тебя от нас на шестой пресс.

Гриша беспомощно оглянулся на меня. Я отвернулся к прессу и, нахмурясь, принялся осматривать новые, недавно поставленные ножи. Потом не выдержал и, бросив ветошку, подошёл к нашим.

– В чём дело? – спросил я Валерку.

– Всё в порядке, – заверил он, не оборачиваясь. – На резку ещё одного новичка направляют. Его мы берём себе, а Гришу отдаём шестому прессу.

– И сменный мастер знает?

– А как же! – бодро отозвался он. – Всё согласовано.

– А со мной? – закипая помаленьку, проговорил я. – Со мной ты это согласовал?..

С Валеркой мы не разговаривали до конца апреля. И это ещё не всё…

Вечером я вспомнил наконец, что хорошо бы забежать в универмаг к Ирине – объяснить, почему исчез.

Забежал, объяснил…

Домой я вернулся с твёрдым намерением как можно быстрее обеспечить Гришу общежитием.

Никого не обнаружив в комнатах, я сунулся в кухню и увидел там такую картину: Гриша сидел в уголке на табуретке и неумело чистил картошку, внимательно, с почтением слушая сетования матери.

– Всё с неё началось, с Наташки, – жаловалась она. – Поломала, дурёха, жизнь и ему, и себе. А у Миньки-то характер – сам знаешь какой! В ступе пестом не утолчёшь! Из армии пришёл – грозился: мол, в две недели себе жену найду, получше Наташки… И вот до сих пор ищет…

Я вошёл в кухню и прервал эту интересную беседу.

– Ты картошку когда-нибудь чистил? – хмуро спросил я Гришу. – Кто так нож держит? Дай сюда…

Показав, как надо чистить картошку, я перенёс низенькую, ещё отцом сколоченную скамейку к печке, сел и, открыв дверцу, закурил.

– Ну и как там твоя Ирина? – осторожно спросила мать.

Печь исправно глотала табачный дым чёрной холодной пастью. Зверская тяга у агрегата. Дядя Коля, сосед наш, делал…

– Какая Ирина? – нехотя отозвался я. – Не знаю я никакой Ирины.

Мать покивала, скорбно поджав губы. Ничего другого она от меня и не ждала.

– В общем так, Гриша, – сказал я. – Насчёт общежития идём завтра… А что ты на меня так смотришь? Что случилось?

– Картошка кончилась, – виновато ответил Гриша.

– Всю почистил? – обрадовалась мать. – Вот спасибо, Гришенька. Не сочти за труд – сходи во двор, ведро вынеси…

Гриша с готовностью подхватил ведро с кожурой и побежал выполнять распоряжение.