Чопорные лица, которые постепенно веселеют. Дети, которых нарядили для такого случая и которые должны беречь свою красивую одежду; которые очень скоро забывают про слишком затянутые галстуки-бабочки и новые туфли, чтобы поноситься по зеленым аллеям.

Я помню всех этих незнакомцев, этих тетушек и дядюшек, этих троюродных и четвероюродных братьев, этих знакомых и родственников, которых нам представляют со словами «Ну да, ты помнишь?» и «О, в прошлом году вы так веселились! Идите поиграйте!» Еще я помню тоскливое молчание между детьми; сидящих за одним столом маленьких незнакомцев, с которыми, однако, надо быть любезным в надежде, что один из нас решится взять на себя руководство собранием.

Я помню себя — отчасти дующегося, отчасти стесняющегося — в начале этого сельского праздника, который обещает быть бесконечным. Я помню себя, уже уставшего следовать за родителями и улыбаться, когда надо говорить «Здравствуйте» и «Счастлив познакомиться с вами», а потом держаться тише воды, ниже травы…

Я помню себя сидящего в одиночестве в стороне, болтая ногами в пустоте, раздраженного слишком жесткими туфлями, которые я мечтаю выкинуть. Меня терзают новые очки — такие тяжелые, что от них больно носу. Мне не терпится заменить их старыми, слишком маленькими, но гораздо более легкими, которые я спрятал в кармане вместе с блокнотом для рисования.

Я помню, как, вздохнув, поднял глаза и поймал взгляд сквозь толпу. Зеленые, словно молодая листва, глаза, белая, как молоко, кожа. Скромно заплетенные золотистые волосы. Недовольно надутые губки, красивое белое платье.

Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Потом она закатывает глаза, отворачивается, вздыхая. Ее мать легонько хлопает ее по пальцам, чтобы призвать к порядку, и она торопливо изображает искусственную улыбку. Которая тут же исчезает, стоит матери вернуться к своему разговору.

Она тоже смертельно скучает. Я в свою очередь скрещиваю руки и смотрю в другую сторону.

На соседней аллее один из павлинов любезно распускает хвост. Все аплодируют.

Я помню, как доведенный до ручки, сбегаю из-за детского стола.

Самопровозглашенный руководитель дня бросает мне последнюю шутку, и все хохочут. Я не обращаю внимания. Еще один, кто не нашел ничего лучше, кроме как насмехаться над моими очками, чтобы рассмешить публику.

Я помню аллеи сада, наконец, безлюдные: взрослые еще на закусках, еда наверняка продлится всю вторую половину дня. Я, наконец, наслаждаюсь прохладой деревьев, шелестом маленьких водопадов, ведущих в пруды, пением птиц. Я достал свой блокнот и карандаш. Я привык к городу, машинам, серым улицам и старым домам. Здесь всё так красиво, что я не знаю, с чего начать.

Я вдруг вижу ее, бегущую по краю пруда, босыми ногами в воде, равнодушную к тому, что низ ее белого платья уже вымок. Я слышу, как она хохочет и разговаривает сама с собой, и заинтригованный приближаюсь.

Заметив меня, она пораженно вскрикивает. Что-то прячет в маленькой сумочке. Потом обращает на меня сверкающий взгляд, полный лукавства и тайны.

Я нахожу ее волосы еще прекраснее теперь, когда она их распустила. Они густые и вьющиеся, словно золотые волны, обрамляющие ее белое лицо. Я говорю ей об этом. Она смеется. Я спрашиваю, могу ли я ее нарисовать, и после короткого колебания она разрешает.

На самом деле, она тоже очень любит рисовать. Всё оставшееся время она утаскивает у меня карандаш и блокнот.

Просто-напросто.

Мы не разговаривали по-настоящему. Не было нужды. Зачем? И мы не были ни родственниками, ни друзьями. Наверняка мы больше никогда не встретимся.

Никогда.

Помню, как я присутствовал на других праздниках. Дни рождения, крестины, другие свадьбы. Некоторые точно в том же месте — в имении с павлинами. Все как на подбор скучные церемонии со взрослыми, которые притворяются, будто хорошо знают и понимают друг друга, тогда как видятся всего раз в год. Нудные приемы с детьми, которые развлекаются, как могут, издеваясь над самыми маленькими или самыми скромными, вроде меня.

Ее я больше не видел. Постепенно я забыл ее имя и даже лицо. Но в уголке моей памяти день этой встречи остался особенным, словно отмеченный белым камнем.

Странное воспоминание, постоянно оживляемое несколькими рисунками, которые мы сделали вместе однажды летним днем.

Проходит год.

Второй.

Третий…

А потом одним праздничным вечером во время летних каникул, в том же самом имении с экзотическими птицами я снова вижу ее. Мне восемь лет — с половиной! Ей — девять. И она выше меня.

В первую очередь мое внимание привлекают ее волосы. Свободные и длинные, такие длинные, такие волнистые. Словно жидкое золото на хрупких плечах. Потом ее глаза — зеленые и сияющие, словно вода в прудах когда-то. Ее кожа — белая, как цветы в тот день.

И ее улыбка! Ее смеющаяся улыбка.

И ее голос. Поющий, задорный.

— Габриэль!

Она хватает меня за руку, тащит сквозь толпу до спокойного уголка.

— Ты помнишь меня?

Я не знаю, что ответить. Она роется в своей сумочке и достает аккуратно сложенный лист бумаги. Рисунок, который я сделал в тот день рядом с прудом. Она хранила его всё это время.

Она улыбается мне, и мое сердце подпрыгивает.

— Эмили. Зови меня Эми, ладно?

Я в свою очередь свободно улыбаюсь ей.

Ее родители были дипломатами, недавно вернувшимися с дочерью из-за границы. Наши отцы были старинными друзьями по институту. Наши две семьи решили провести вместе несколько отпусков, чтобы «вспомнить старые добрые времена».

Благословение каникул в деревне. Мы с Эмили проводим лето бок о бок, неподалеку от того внушительного имения с птицами, где мы познакомились.

Если верить ее матери, у нее хрупкое здоровье. Она постоянно носит с собой сумочку — лекарства на всякий случай. Однако это не мешает ей носиться по деревне, как только родители ослабляют бдительность, а у нее врожденный талант пользоваться малейшей возможностью. Она сорвиголова, вечно лазающая по деревьям, свободная, как ветер. И я, услужливый хлюпик, изо всех сил пытаюсь следовать за ней.

В то лето я сломал очки. Два раза.

Мы исследуем весь соседний поселок. Составляем карту леса, бросаем вызов полумраку заброшенных амбаров и призракам затерянных в подлеске руин. Несколько раз мы даже заявляемся в имение с экзотическими птицами в дни праздников. Странным образом, приемы, на которые мы не приглашены, оказываются веселее — запретный плод сладок?

С ней мне страшно, и я плачу, но еще чаще смеюсь. Она заражает меня своим любопытством, своей любовью к приключениям. Рисование приобретает иной вкус после целого утра скитаний и смеха.

Или, возможно, это потому что она здесь, рядом со мной.

Она сосредотачивается, бросает гальку. Раздается «плюх» — единственный и не слишком красивый.

— Тьфу.

Я сдерживаю улыбку. Мой карандаш скользит по блокноту. Журчит река.

Эмили подходит посмотреть на мои последние наброски поверх моего плеча, а потом вздыхает.

— Габи? Ты не перестаешь рисовать того павлина. Почему ты для разнообразия не нарисуешь самок?

— Они никудышные и серые. Меня это не интересует.

Еще один «плюх». Решительно, у нее нет таланта к бросанию камешков рикошетом. Ворча, она садится рядом со мной.

— Павлины, фазаны… Почему у самцов красивые перья? Почему самки всегда должны быть скромными, а?

— Самки прячутся, чтобы высиживать яйца. Если бы они были ярких цветов, они были бы слишком заметными. Это опасно.

— Ба! Ты говоришь, как моя мама! «Будь скромной», «Веди себя сдержанно», «Это недостойно девушки»… — горький вздох. — Когда я вырасту, у меня тоже будут красивые перья. Все увидят меня, клянусь.

Я кладу карандаш. Колеблюсь.

— Я предпочитаю оставаться незаметным.

Ее музыкальный смех.

— Тогда мы будем парой? Хочешь быть моим павлином? Пожалуйста!

Я краснею.

— Какая чушь!

Она снова смеется. Я обожаю ее смех — мелодичный, искренний. Чистый, как золото.