— Конечно. Но смотрите осторожно, чтобы не поскользнуться наверху!

Она уходит к Тому в подсобку. Проигнорировав мое вопросительное поднятие бровей, Маринетт берет одну из крошечных булочек, оставленных для дегустации в корзине на прилавке, разламывает ее на два куска и опускает в карман своего анорака. Потом она берет меня за руку и увлекает к лестнице.

— Пошли, быстрее! — выдыхает она, перескакивая через ступеньку.

Войдя в квартиру, она устремляется в свою комнату, взбирается на двухэтажную кровать и открывает люк, чтобы выбраться на террасу. Я нерешительно смотрю на нашу обувь, еще мокрую от снега.

— Ничего страшного, я поменяю белье. Поднимайся!

Тяжело дыша от усилий, она вылезает через люк. Что там такого срочного надо увидеть наверху? Я следую за ней, сбитый с толку.

Оказавшись на террасе, я коротко моргаю, после полумрака квартиры застигнутый врасплох ярким светом. Понемногу глаза привыкают, и от представшего вида я открываю рот: крыши Парижа ослепительно белы, и, поскольку движение всё еще блокировано снегом, царит необычная и даже внушительная тишина. Облака почти полностью исчезли с бледно-голубого неба — такого чистого, каким я редко видел его в Париже. Солнце скоро взойдет, и уже окрашивает золотисто-розовым ореолом часть горизонта.

— …а ведь казалось таким реальным.

Разочарованное бормотание Маринетт приводит меня в себя. Она неподвижно смотрит на пол террасы там, где снег еще ровный и чистый. Она вздыхает, сдаваясь, и ее плечи опускаются. Я встревоженно подхожу к ней и беру за руку.

— Эй… всё хорошо?

Маринетт энергично кивает и сжимает в ответ мою руку, ее глаза блестят. Она тихонько шмыгает.

— Мне… Мне приснился чудной сон. Тебе тоже, не так ли?

Я согласно бормочу.

— Мне сложно вспомнить всё, — продолжает она немного дрожащим голосом. — А ты что видел?

Я сглатываю, застигнутый врасплох. Пытаюсь подумать об этом, но чем больше я стараюсь вспомнить сон, тем больше он расползается.

— Мне приснился особняк и его сад до пожара. И… моя мать. В тот день, когда она ушла. Только она вела себя не так, как в моих воспоминаниях. И на самом деле это в итоге оказалась не моя мать. Я…

Я замолкаю, слишком неуверенный в себе. Я ведь не могу признаться, что видел ее, а?

— Мне приснился тот раз, когда на новый год шел снег, когда я была маленькой, — говорит Маринетт. — Я проснулась на заре, и родители решили отвести меня посмотреть восход. Это было здесь, на этой террасе.

Она указывает пальцем на самый широкий угол террасы, где каждую весну она устраивает плетеную мебель и цветы.

— Кажется, я еще чувствую запах горячего шоколада, который мама налила в термос, — бормочет она. — И даже тепло рук отца, который держал меня на руках, чтобы я лучше увидела зарю. Всё было таким реальным! Вот только, когда солнце начало светить, и когда я стала видеть всё меньше и меньше… Что-то изменилось. Это было словно…

Слеза скатывается по ее щеке. Я немного сильнее сжимаю ее ладонь в своей.

— …словно мои родители уже не были здесь на самом деле… или не были на самом деле собой. Однако в тот момент я не испугалась. Присутствие рядом со мной было просто… другим. И знакомым. Таким знакомым и таким успокаивающим…

Ее слезы текут, и она нетерпеливо вытирает их.

— И был этот голос, который произнес лишь одну фразу. Одну-единственную фразу. «Всё хорошо…» Просто… просто это! «Всё хорошо». Но… но тон, манера говорить — всё слишком походило на…

Она колеблется и ищет мой взгляд. Со сдавленным горлом я мягко целую ее дрожащую руку. Она не осмеливается это произнести — и я тоже.

— Тикки. Это была Тикки.

Мы разом подпрыгиваем. Плагг уселся на соседних перилах. У него серьезный тон, глаза блестят.

— Тикки здесь. Где-то. Я же говорил вам.

Он подлетает, чтобы сесть на наши соединенные руки, как во время нашей встречи в больнице год назад. И с той же горячностью он снова выдыхает:

— Я почувствовал ее присутствие сегодня ночью сильнее, чем когда-либо. И я по-прежнему ее чувствую — едва-едва… но она здесь. Тикки действительно здесь.

Он повторяет это совсем тихо, как лейтмотив. Я сосредотачиваюсь, но, несмотря на усилия, мне больше не удается уловить это присутствие, которое, однако, было таким явным в моем сне. Расстроенный взгляд Маринетт наводит на мысль, что она тоже больше ничего не чувствует. Смирившись, она закрывает глаза, и две новые слезы стекают до подбородка. Я мягко привлекаю ее к себе, и она с всхлипом прижимается ко мне.

Вдалеке встает солнце. Его золотой свет ласкает крыши, заставляет еще сильнее сверкать пока нетронутый снег. Я заворожен этим зрелищем: вопреки странному сну, я чувствую себя умиротворенным, невероятно безмятежным. Я уже не помню, когда со мной такое было в последний раз.

Долгие минуты спустя Маринетт шмыгает и долго вытирает глаза. Когда ее слезы иссякают, она шепчет:

— А тебе… Что она тебе сказала?

Я моргаю. Последняя фраза Тикки, наконец, четко вспоминается, но вдруг звучит в моей голове словно прощание. В последнее мгновение я решаю оставить ее про себя.

— Ничего четкого. В чем я уверен, так это, что она желала мне лишь добра. Это ощущение, это присутствие, это было… Словно счастье в чистом виде.

Маринетт обращает на меня голубые глаза, блестящие и прозрачные в свете зари. Она улыбается — с ностальгией, почти мечтательно. Так же, как когда спала.

— Да… Да, это правда. Именно так. Ее смех тоже производил такой эффект.

Она испускает долгий дрожащий вздох, зарывшись в шарф. Подносит руки к шее — туда, где под одеждой находится шнурок, на котором раньше висел кулон, подаренный Тикки.

— Что это значит, как вы считаете? Почему сегодня ночью, почему так?

— Возможно… Возможно, она просто хотела дать нам знак? — отваживаюсь я. — Успокоить нас, сказать нам, что она по-своему присматривает за нами?

Маринетт кивает и ждет мнения Плагга. Но тот, вернувшись на мое плечо, остается молчаливым и задумчивым.

— Наверняка, — смирившимся тоном продолжает Маринетт. — «Всё будет хорошо»… Она говорила мне это, когда хотела, чтобы Ледибаг двигалась вперед. Надо думать, у нас на самом деле нет выбора, а?

Она обменивается с Плаггом понимающим взглядом, потом он бормочет:

— Жизнь продолжается, Носительница Света.

— Она всегда продолжается, эта сволочь, — будто рефлекторно добавляет она.

Они обмениваются усмешкой, явно находясь на одной волне. Тогда она достает из кармана кусок крошечной булки, взятой в магазине. Плагг издает довольный писк, когда она протягивает его ему. Я смеюсь:

— Так это и есть знаменитые плетенки?

Маринетт улыбается:

— Последняя из его слабостей. Очень эффективна, когда хочешь его приглушить.

Плагг, слишком занятый пережевыванием щедрого куска, ограничивается тем, что посылает нам раздраженный взгляд. Я фыркаю.

— Мне многое надо наверстать, да?

Я щекочу ему голову кончиком пальца, и Плагг счастливо мурлычет, как раньше. Растроганная, Маринетт берет меня за руку.

— Не беспокойся, Котенок. Всегда будет только один Черный Кот, и это не я.

— Однако я уверен, черный будет тебе к лицу, — лукаво выдыхаю я.

— Правда? Понятия не имею…

То, что началось, как шутка, вдруг вызывает у нее озабоченность. Она устало качает головой:

— Даже если бы я могла снова стать Носительницей, не уверена, что хотела бы. Это всё в прошлом.

Она определенно намекает на свою общность с Носителями Звезды прошлого. Она уже рассказывала мне о полном симбиозе с их памятью во время высшей трансформации и о душераздирающем ощущении их потери потом.

Не дожидаясь моего ответа, она осторожно подходит к другому краю террасы, рукавом смахивает снег с перил и облокачивается на них. Плагг проглатывает плетенку и подмигивает мне белым глазом, по-прежнему пересеченным едва заметным шрамом. Беспечно подлетев, он садится на плечо Маринетт и, мурлыча, заворачивается в полу ее белого шарфа.