«Видишь, – шепнул усатый негодяй, – нет другого средства, чтобы удержать власть, только насилие».

Это бесило Хрущева – он не был Сталиным и не хотел им быть. «Не хихикай, мы тебя скоро из мавзолея вышвырнем!» – пригрозил он в ответ, хотя сердце и екнуло от страха.

До сих пор это никак не получалось, слишком сильным было противостояние «прежних», но Хрущев чувствовал – однажды свою задумку осуществить надо.

Тут, на «Балтике», бродя в одиночестве по палубе, болтая с матросами и думая о прошлом, он все больше убеждался в этом.

Да, шла беспощадная борьба между двумя мировыми системами, борьба, в которой Советский Союз долгое время находился в изоляции, да, и внутри страны хватало сил, которые с удовольствием повернули бы историю вспять, да, иногда, наверно, приходилось пользоваться насилием, а то лилось бы еще больше крови, но это не означало, что страну надо превратить в концлагерь. Разве нельзя было построить социализм иначе, не используя террор? Где же природный оптимизм русского человека?

Он знал, где – остался под сапогом товарища Джугашвили.

Грузинский сатрап утопил Россию в крови и никогда об этом не жалел, наверно, для него это было что-то нормальное.

Хитрый, как батумский лавочник, необразованный, как кутаисский мясник, и жестокий, как сванский разбойник, подумал Хрущев.

Любопытно, когда Хрущев юношей приехал в Москву, в Промакадемию, ему и в голову не пришло бы думать о том, кто какой национальности – главное, чтобы коммунист. Так его воспитывали, называлась эта штука интернационализмом, и уже Ленин сказал, что великорусский шовинизм хуже национализма.

Теперь, когда он стал старше, он понимал, что под нагрудным карманом, в котором носили партийный билет, стучали сердца разных национальностей. Да, они все были коммунистами, но кровь у них отличалась. Сталин не был Сталином, он был Джугашвили, и чем дальше, чем больше этот Джугашвили в нем проявлялся.

Вслух об этом говорить, конечно, было нельзя, но между собой они после смерти Сталина сразу решили – никогда больше во главе страны не должен встать инородец.

Берия этого не понял – тем хуже для него.

Теперь пришло время показать и Джугашвили его место.

Как только вернусь в Москву, подниму вопрос о мавзолее, решил Хрущев.

Хоть столько толку от этого дурацкого плавания.

Пээтер проснулся от того, что кто-то погладил его по голове – словно в детстве, и, возможно, даже нежнее чем в детстве, потому что мама Виктория была строгая женщина и детей не баловала.

Он открыл глаза: Марина сидела на краю кровати и улыбалась.

– Петруша, почему ты стонешь? Бандиты напали во сне?

«Лучше бы бандиты», – подумал Пээтер – а случилось во сне что-то намного страшнее, он выступал на Певческом поле, на митинге, и вдруг обнаружил, что все над ним смеются и показывают пальцем, и когда он посмотрел вниз на море голов, то понял, почему: писатель Пээтер Буридан стоял перед соотечественниками без штанов.

Пересказывать сон он не стал, Марина была достаточно образованная и вполне могла найти этому какое-то унизительное, фрейдистское толкование, так что, вместо ответа, он вытянул руку и пощекотал любовницу за выпирающий из-под свитера сосок, намекая, что не прочь провести бодрящий утренний сеанс секса; однако Марина решительно вскочила.

– Петруша, я должна бежать, опаздываю!

И стала обстоятельно объяснять, где кофе, где кофеварка, какие деликатесы содержит холодильник, и так далее и тому подобное.

– Можешь посмотреть телевизор, никто тебе не помешает.

Пээтер слушал ее одним ухом, он разнежился от теплой постели и близости красивой женщины.

– На телевизор у меня времени нет, сегодня много беготни.

Марине он докладывать не стал, но в уме быстро перечислил: в киностудию, потом в штаб Национального фронта, к отцу… Что-то было еще, но он сразу не припомнил.

– А вечером придешь?

– Пока не знаю. Маргот возвращается из Хельсинки, правда, она сказала, что поедет дальше в Пярну, но когда точно, неизвестно, может, только завтра.

Марина загрустила, однако ненадолго.

– Ну хоть позвони! Если из дома не можешь, то из автомата.

Не дожидаясь ответа, она улыбнулась – ослепительно, словно на нее только что надели корону мисс Универсум, отправила Пээтеру воздушный поцелуй и исчезла за дверью, оставив ему в качестве последнего воспоминания абрис своей совершенно гениальной попки в джинсах – Пээтер даже не стал ее сравнивать с той, что от природы имела Маргот, пришлось бы использовать слово заметно грубее, а он старался сохранить хороший стиль даже в мыслях. И если бы только попка! За восемь с половиной лет разлуки Марина стала еще соблазнительнее, к сексуальному таланту добавился соответствующий опыт, благодаря чему она одаривала Пээтера такой гаммой новых ощущений, о которых большинство его соотечественников и мечтать не могли – да, только бы не ее подозрительное происхождение… Если в советское время на русскую любовницу – не супругу, конечно! – в Эстонии смотрели сквозь пальцы: ну на что-то и эти мармеладовы должны сгодиться, то сейчас требовалась осторожность, чтобы не испортить реноме борца за свободу. Но отказаться от Марины Пээтер тоже не желал, хотя бы потому, что другая кандидатура не обрисовывалась даже на горизонте – Ингрид несколько лет назад вышла замуж за главбуха своей фабрики и, кажется, он ей еще не надоел, а молодое поколение предпочитало стиль панк, с жуткой кожаной одеждой и кошмарными металлическими украшениями в самых неожиданных местах, что уже в зародыше убивало всякое желание за ними приударить. Вдобавок к прочим несчастьям, даже с родной женой возникли трудности: Маргот недавно заявила, что утратила интерес к сексу. Вот так. Найдешь кого-то со стороны, ревновать не буду, обещала жена великодушно, Пээтер, на всякий случай, пробормотал в ответ, что и он уже в том возрасте, когда можно обойтись без нелепых телодвижений, но на самом деле сразу подумал – а что, неплохая идея; и, как на заказ, встретил снова Марину.

Валяться в постели на самом деле времени не было, и Пээтер неуклюже встал, очутившись босиком на светлом паркете ласнамяэской типовой квартиры. Марина вечером выдала ему тапочки, но их еще следовало отыскать, как и собрать одежду, разбросанную на нескольких стульях. Майку он нашел быстро, но трусы пропали – наконец, они обнаружились под Горбачевым – то есть, не под ним самим, а под его фото, украшавшем первую страницу валяющейся на тумбе газеты «Советская Эстония» – генсек встречается в кремлевском дворце с делегатами съезда народных депутатов из Эстонии. И я мог бы там стоять, подумал Пээтер мрачно – но вышло так, что его попросили баллотироваться в таком округе, где шансов у Народного фронта почти не было – окраина, кишащая мигрантами, а противник – тоже мигрант, да еще директор крупного завода всесоюзного значения.

– Ничего, в следующем году отыграюсь, – подумал он, и его настроение улучшилось: он уже договорился с Сависааром[3], что на следующих выборах, в Верховный Совет ЭССР, его пошлют в самый дальний округ, на юге Эстонии, где он после университета учил детей эстонскому языку и литературе: там мигранты опасности не представляли, по той простой причине, что туда они еще не успели просочиться.

Наконец он нашел тапки и потопал на кухню убедиться, что опись холодильника соответствует реальности. Соответствовала: даже икра краснела в банке, отец Марины, правда, не директор всесоюзного завода, а только главный инженер, но и он имел вполне удовлетворительные отношения с буфетом ЦК. Кстати, как и с горисполкомом, выдавшим ордер на ту самую квартиру, в которой Пээтер сейчас находился. Это был немаловажный момент, потому что к себе, в «безобразный дом», он любовницу привести не мог, Маргот, освободив его от клятвы верности, предупредила: «Единственное условие – сюда никого не тащи!». А сейчас Пээтеру не приходилось опасаться даже того, что его побьет ревнивый муж, ибо тот уже дано пропал в безграничных просторах СССР; максимальным неудобством была необходимость поболтать иногда с дочуркой Марины, да и то редко, потому что обычно ее отводили к родителям.