Да и имели ли европейцы моральное право кого-то учить? Разве две подряд мировые войны не свидетельствовали, что дикость продолжает существовать внутри любого, на взгляд самого цивилизованного народа? Опять-таки, было красиво и романтично полагать, что простолюдины, освободившись от императоров, королей и царей, создадут новое, прекрасное общество, однако практика доказывала обратное.

От таких мыслей Эрвин совсем помрачнел, в какую-то секунду он не видел никакой перспективы, ни для себя, ни для мира, и поэтому весьма обрадовался, услышав вдруг за спиной энергичный мужской голос:

– Ах значит вы не уехали?

Обернувшись, Эрвин увидел, что со стороны соседнего дома над забором появилась чья-то голова.

– Нет, еще не уехал, – подтвердил он догадку соседа.

– Меня попросили кормить пса. Теперь вы с этим справитесь сами?

– Да, беспокоиться по поводу пса вам действительно не стоит, – заверил Эрвин и указал в сторону Цезаря, сосредоточенно следившего за жужжащими над мордой мухами. – Только что по-братски разделили кусок колбасы.

По-братски, словно СССР и Конго, хотел он добавить, но в последнюю секунду спохватился – политические ассоциации в стране, хозяин которой только что бранился в Нью-Йорке, не приветствовались.

Вместо этого словно само собой с уст сорвался вопрос:

– А вы не знаете, где живет эта дачница, которая каждый день проходит мимо?

– Дачница?

– Ну да, знаете, с такой темной пышной шевелюрой. Хотел ее поблагодарить, во время шторма она помогла мне выбраться из волн.

– С шевелюрой?

Слово явно не входило в лексикон соседа.

– Да, с черными волосами.

– Да это же племянница Багдасаровых! Их дом выше, номер девятнадцать.

– Вдруг вы даже знаете, как ее зовут?

– Как зовут? Вроде слышал. У Чехова, по-моему, есть такой рассказ. Кто-то висит у кого-то на шее.

– Возможно, Анна?

– Именно, Анна! Правда, кажется, это был не человек, а орден.

– Ну да, кому же надо жену на шею вешать, – засмеялся Эрвин.

Сосед не сразу понял шутку, а когда понял, смеялся долго и со вкусом. Затем он пропал – наверно, отправился кормить свиней, ибо скоро с той стороны раздался радостный хрюк.

– Анна, – повторил Эрвин про себя, – Анна.

Падчерица Германа, единственная, оставшаяся на родине, носила такое же имя, и он посчитал это хорошей приметой.

Убрав со стола и помыв посуду, Эрвин задумался. На этот раз он наелся, но относительно будущего царила неясность. До сих пор за продукты отвечал Контра, властно отвергавший попытки Эрвина участвовать в хозяйстве, и такое, беззаботное существование привело к тому, что он даже не знал, где находится местный магазин.

Но пришлось отправиться на поиски, потому что и хлеб, и колбаса кончились, да и молочные продукты имели дурное свойство портиться, по сему их приходилось систематично обновлять. К тому же сегодня была суббота, сие означало, что завтра с беспощадной предопределенностью последует воскресенье, день, когда все советские граждане отдыхают. Да и сейчас следовало поторопиться, ибо непонятно, до которого часа продавщицы в осеннюю жаркую, не в смысле погоды, а дел в поле и огороде, пору будут стоять за прилавком, вот повесят на дверь объявление: «Инвентаризация», и что тогда?

Идти с рюкзаком в магазин Эрвин постеснялся, махнул рукой на неудобства, сунул пустые бутылки из-под кефира в самую обыкновенную авоську и взял курс на калитку. На полдороге неожиданно возник компаньон: Цезарь. Вместе они вышли на крутую дорогу, и тут пес, недолго думая, повернул не вниз, а вверх.

Эрвин решил довериться опыту старожила.

– Может, увижу заодно, где живет Анна, – подумал он с волнением.

Солнце грело нежно, купанье и завтрак добавили сил и подняли настроение, он шагал, энергично отталкиваясь палкой все вверх и вверх, вдыхая осенние запахи, и слушая пиликанье цикад, напоминавшее начало третьего акта «Аиды».

Цезарю тоже хватало развлечений, он вечно забегал вперед, обнюхивая все, что попадалось на пути, даже окурки и использованные билеты в кино. Через некоторое время действительно показался, правда, не гастроном, и даже не сельпо», но окрашенный в зеленый цвет киоск, весьма похожий на тот, в котором Эрвин, отдыхая у тещи, ходил покупать для Тимо лимонад.

Очередь отсутствовала, и причину Эрвин понял сразу, как только его взгляд легко, можно сказать, не встречая сопротивления, скользнул по прилавку.

– Цезарь, куда ты меня привел? Тут же нет ничего кроме хлеба, – решил он сделать замечание.

Пес очевидно почувствовал себя неловко, ибо стал, словно прося прощения, вилять хвостом.

Зато хозяйка киоска обиделась.

– А не надо так долго спать! – заявила она резко. – Киоск открывается в девять, если придти к этому часу, все есть.

Эрвин не стал с ней спорить, попросил буханку хлеба, с которого, заметив приближающуюся руку продавщицы, поднялась стая мух, а затем показал в сторону груды консервов в дальнем конце прилавка.

– А это что у вас?

– Ах это? Крабы, – пояснила продавщица презрительно.

– Крабы? Настоящие крабы? – удивился Эрвин.

После смерти Сталина он этого деликатеса в таллинских магазинах не видел.

– Какие еще, если не настоящие? Не деревянные же! – фыркнула продавщица.

Эрвин попросил сперва три банки, потом увеличил количество до пяти, он бы и десять взял, да неловко было.

Бутылки от кефира продавщица тем не мене принимать отказалась.

– Только в обмен на товар, – высказалась она категорично.

Заплатив и засунув консервы в авоську, Эрвин заколебался. Напротив киоска стоял дом номер семнадцать, итак, следующий должен быть девятнадцатый. Конечно, немного странно предстать пред очи Незнакомки с авоськой, полной консервов и пустых бутылок, но, с другой стороны – что это по сравнению с одноногостью?

И, к удивлению Цезаря, уже собравшегося возвращаться по той же дороге, он потянулся вверх; пес, сделав несколько поворотов вокруг хвоста, последовал за ним.

Номер девятнадцать, кирпичный дом в полтора этажа, выглядел значительно лучше своих соседей на этой улице. На клумбе росли розы, а в дальнем конце двора стоял точно такой же «Москвич», какой София купила для Эдуарда.

Окна были закрыты.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – кликнул Эрвин.

Послышался звон цепи, и из-за угла дома появилась крупная овчарка, похожая на ту, для которой Герман собирал кости у всех родственников. Заметив Эрвина – или, скорее, Цезаря – соплеменник Барбоса отреагировал гулким лаем.

Цезарь ответил тихим рычанием.

– Спокойно, Цезарь, зачем ссориться, – сделал Эрвин псу внушение, и, поскольку больше никто не появился, повернул обратно, вниз.

Вернувшись, Эрвин осмотрел критическим взглядом содержимое продуктового шкафа и пришел к выводу, что до понедельника можно продержаться.

Но дальше что?

Пришлось признать, что экономическое положение СССР за последние годы заметно ухудшилось. Это казалось странным, сразу после войны страна ведь лежала в руинах – и, однако, тогда всего хватало, если не в магазинах, то на рынках.

Деградация началась после смерти Сталина, и в этом, по мнению Эрвина, крылся еще один парадокс. Логично было предположить, что после окончания кровавой эпохи народ заработает с удвоенной энергией и, учитывая богатые недра и немеряные гектары плодородной почвы, наступит изобилие – но не тут-то было. Как только кнут Сталина перестал танцевать по спинам рабочих и крестьян, экономика начала разваливаться. Отправить в космос существ типа Цезаря – с этим советское государство еще справлялось, но производить в должном количестве ветчину и сметану оказалось ему не по силам – даже за той вкусной творожной массой, которую Эрвин с таким удовольствием уничтожал, Контре приходилось ездить в Сочи.

В чем же дело, почему теперь, после того, как в стране уже давно не осталось ни одного эксплуататора, и люди трудились во имя всеобщего блага, плоды этого труда все хирели и хирели?