– Я помню эту жуткую историю, мама как-то рассказала, – сказала Жанна.

Было уже поздно, когда они встали из-за стола. Эрвин отправился в свою комнату, где его ожидала приготовленная постель, лег и некоторое время читал. У Жанны оказалась небольшая, но хорошая библиотека, было особенно много книг по музыке, как Эрвин успел выяснить, она работала учительницей музыки, и Эрвин выбрал «Россини» Стендаля. Книга была интересная, Стендалю повезло, он оказался в Италии в те времена, когда там одна за другой состоялись премьеры шедевров Россини. Эрвин слушал только «Севильского цирюльника», да и мама, от которой они унаследовали любовь к опере, знала, в основном, лишь оперы Верди. Могло ли так случиться, что остальные оперы Россини были намного хуже? Но как такой умный человек как Стендаль мог ошибиться? Немного подумав, Эрвин решил, что, скорее, ошиблись те, кто эти оперы предал забвению; осталось надеяться, что однажды их вернут из небытия.

Потушив свет, он тем не менее еще долго не мог заснуть, так его взволновал вечер с Арутюновыми. Эрвин не впервые неожиданно встречал человека из прошлого, он вспомнил Татьяну, спасшую ему жизнь, и подумал – интересно, что с ней стало?

В доме давно все стихло, а он лежал и, под лай деревенских собак вспоминал то одно, то другое, покуда глаза не закрылись сами собой.

Какого черта я тут делаю, подумал Хрущев, поднимаясь по трапу. Можно подумать, я – утка, без воды жить не могу.

Он и в самом деле немного напоминал это пернатое, особенно в прошлом году в Вашингтоне, когда его хотели нарядить в смокинг, торжественный прием, надо выглядеть подобающе, но он их быстро послал подальше – еще чего, перед буржуями комедию ломать?! Костюм и галстук – вот максимум того, во что он соглашался облачиться, но больше всего ему нравилась самая обыкновенная косоворотка. Эх, вскочить бы на коня и махнуть в степь!

Но степи не было, как и свежего ветерка и запаха полыни, цветущих маков и стрекота насекомых – только кремлевские коридоры, кабинеты, телефонные звонки, красные ковры, за чьи загнувшиеся кромки можно было зацепиться и упасть, собрания, совещания, съезды, конференции, ордена и медали, с которыми нечего было делать, в пищу они не годились, борьба за власть, интриги, страх, страшный страх, сейчас, пожалуй, меньший, чем раньше, но все-таки, трупы, политические и обычные, частенько, кстати, в одном лице, и в качестве единственного утешения – возможность обжираться черной и красной икрой в любых количествах, сколько влезет.

Стоила ли эта небольшая привилегия всех страданий, мук совести и прочего, бессонницы, призрака Сталина, который в одно время, после двадцатого съезда, каждую ночь ровно в три часа распахивал дверь его спальни? «Щенок, что ты себе позволяешь?» – рычал призрак. «Ты что, олух олухов, думаешь, будто можешь так себя вести по отношению ко мне, твоему хозяину?» Беззвучно, шаг за шагом, он приближался, Хрущев пытался встать и убежать, но ноги не слушались, и вот уже призрак хватал его за горло, словно клещами, и начинал душить. Просыпался Хрущев от того, что Нина трясла его за плечо.

– Что с тобой, почему кричишь? Опять дурной сон?

Вся моя жизнь сплошной дурной сон, хотелось Хрущеву простонать в ответ, но он не смел – Нина была суровой женщиной, один ее тяжелый взгляд, и потом целую неделю ходишь уже не как утка, а как курица, которую окунули в Волгу.

Ну, по крайней мере, от каблука жены он на некоторое время избавился, на пароходе Нины не было, в прошлом году, когда в Америку отправились на самолете, она тоже поехала, но на этот раз Хрущев мог себя чувствовать спокойно, в мужской компании.

Вот уже в его сторону с широкой улыбкой на лице, настоящий персик на вид, торопился Живков. Болгары, вернейшие друзья, это тебе не мадьяры, потомки гуннов, или поляки, католические ренегаты. Правда, за дружбу приходилось платить, покупая гнилые помидоры, но по сравнению с теми миллиардами, которые уходили на то, чтобы удерживать восточных немцев на социалистическом пути, эта жертва была невелика.

Обняв и поцеловав Живкова, как коммунист коммуниста, искренне и по-мужски, Хрущев огляделся – кто там следующий? Но пока никого больше видно не было, только какой-то матрос стоял навытяжку рядом с трапом.

– Как тебя зовут? – поинтересовался Хрущев.

– Иванов, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, – отрапортовал матрос.

– Скажи-ка, Иванов, а корабль-то ваш, крепкий, надежный?

Хрущеву «Балтика» напоминала, скорее, плавающий гроб.

– Корабль отличный, товарищ генеральный секретарь Коммунистической партии, построен в Амстердаме.

– В Амстердаме? Надеюсь, не во времена Петра Первого?

Хрущев сам посмеялся своей шутке, и его настроение поднялось.

– Ну что вы, товарищ генеральный…

– Хватит уже этих генеральных, говори просто: товарищ Хрущев. Или еще лучше – Никита Сергеевич. Ты откуда родом?

– Из Хомутово, что в Орловской области, товарищ Хрущев.

– Ну, значит, мы земляки, я родился в курской губернии. А теперь расскажи, как этот амстердамский пароходик оказался в нашем флоте?

– Голландцы построили его для немцев, как раз до войны. Ну а после он достался нам по этому, ну, репа… репа…

– В порядке репарации, – поспешил матросу на помощь подоспевший капитан.

Хрущев бросил на него недовольный взгляд – вечно они вмешиваются в самый неподходящий момент, когда он беседует с пролетариатом.

– Я, кажется, не к вам обращался, – буркнул он капризно, заметил, что капитан побледнел, и перешел на более дружелюбный тон. – Ладно, не пугайтесь, уже не те времена.

Потом снова повернулся к матросу.

– А еще что-нибудь интересное про свой корабль, ты, Иванов, рассказать можешь?

– Вроде не припоминаю, – струхнул матрос. – Если только не…

– Ну-ну, валяй!

– Три года назад его переименовали.

– Что ты говоришь, разве он не всегда был «Балтикой?

Увидев, что капитан отчаянно сигнализирует что-то матросу, Хрущев рявкнул:

– Ну, дадите вы нам спокойно поговорить или нет?

И с любопытством стал ждать, что скажет матрос Иванов.

– Раньше корабль назывался «Вячеслав Молотов», – прошептал тот, выпучив то ли от восторга, то ли от страха глаза.

Опять они меня достали, подумал Хрущев с ужасом. Это стало выглядеть как приговор судьбы, куда не повернись, отовсюду на тебя таращится прошлое, иногда запавшими глазами убитых товарищей, иногда ненавистным взглядом тех, кто выжил – как же ты нас предал, Никита?

Но он сразу собрался.

– Ну, «Молотов», так «Молотов» – протянул он, и вдруг его лицо осветилось. – Подержи-ка, – сказал он, впихнул портфель, набитый государственными тайнами в руки матросу, сунул два пальца в рот, свистнул – и как заплясал «Яблочко»! Танцевать этот танец так хорошо, как гопак, он не умел, но матросы все равно пришли в восторг, собрались вокруг, запели… Тут же замаячили другие, обеспокоенные лица: Громыко, Шелепин, Живков, Кадар…

Хрущев ни на кого внимания не обращал, продолжал свой сольный номер, и только тогда, когда дыхание не выдержало, остановился и стер ладонью пот с лица.

– Ну вот мы и поплясали немного на «Молотове».

Смех и аплодисменты были достаточным признанием, после чего можно было забрать портфель и отправиться осматривать каюту.

Против всех ожиданий Хрущев спал первую ночь на корабле превосходно, прямо как во время войны, когда все было просто, понятно, кто враг, а кто свой, не то, что, до нее, когда лучший друг мог оказаться предателем, спал хорошо и проснулся с ясной головой, хотя вечером выпил немало во здравие болгарских товарищей, которые отмечали национальный праздник – или как раз благодаря этому.

– Пора брать империалистов за яйца, – подумал он энергично.

На генеральной ассамблее ООН надо было нанести уничтожающий удар мировой капиталистической системе вообще и старому хрену Эйзенхауэру в частности, за то, что тот его подло провел.