– Очень хорошо, Кэрри. Если сейчас посмотреть на все воспоминание в целом, какой его фрагмент больше всего бросается в глаза? Если бы я вас попросила передать ваше внутреннее состояние, описав его как четыре компонента – образы, мысли, эмоции и ощущения в теле, то что бы вы отметили?

– Я бы сказала, что прямо сейчас передо мной нос колли. Она тыкается им в мою ладошку и иногда в щеку. Я чувствую ее шершавый язык, когда она меня облизывает. Мама стоит сзади и гладит по голове, это тоже очень приятно. Из чувств меня захватывает восторг. Мыслей, наверное, даже никаких нет, может, только есть желание или стремление старательно расчесывать колли, как показывали, чтобы и ей понравилось, и чтобы работа была сделана очень качественно, на «отлично». Можно еще отметить, что еще мне очень приятно от того, что всем сейчас весело и радостно, все получают удовольствие. Я чувствую себя в центре внимания, но не как на сцене, когда выступаешь, а когда ты просто являешься источником радости неосознанно и неспециально, ты просто светишься ею изнутри, и от этого хорошо становится всем. И это внимание – часть процесса, его тебе дарят в награду за то, что ты даришь радость.

– Замечательно. Это очень красивая теплая история, Кэрри. А теперь расскажите мне, как бы вы ее проинтерпретировали?

– Даже не знаю. Что-то привлекло мое внимание, в данном случае колли, это заметили, и мне позволили с ней поиграть, научили, как правильно расчёсывать собак. Меня поддержала в этом мама, и все получили удовольствие, отлично провели время с наслаждением и даже пользой. Почему-то у меня это очень сильно перекликается с другими воспоминаниями и мнением других людей, что у меня есть способность радовать людей, когда я делаю что-то с искренней любовью, что тогда из меня, как будто фонтанирует эта энергия радости. Это сближает людей и дарит всем очень добрые хорошие красивые воспоминания. Наверное, для меня еще эта история о том, что в жизни всегда есть место радости, что возможностей для этого вокруг полно. Мы ведь с мамой просто шли домой и чисто случайно увидели в окне колли с ее хозяином и парикмахера. Но жизнь нам позволила из такого будничного, ничем не выдающегося эпизода создать столько радости. Ах да, сейчас еще понимаю, что также важно для меня во всей этой истории – это принятие и поддержка взрослых. Мне разрешают расчесать колли, не просто поиграть с ней, мне показывают, как правильно это делать, и у меня получается. Я чувствую, что мной довольны, и для меня это важно, мои результаты отметили, оценили, и мне это было напрямую показано.

– Почему это для вас так важно? Это как-то перекликается с вашей реальной жизнью на данный момент?

– Да, доктор. Наверное, еще рано описывать всю ситуацию подробно в деталях, но для меня это действительно чрезвычайно важно, поскольку на первом месте в моей жизни сейчас стоит вопрос самореализации.

– Хорошо, понимаю. Что ж, тогда мы вернемся к этому вопросу, как только ваша история подойдет ближе к настоящему времени. Скажите, пожалуйста, на настоящий момент вы уже рассказали мне об истории вашего рождения и самых первых детских воспоминаниях. Если мы сейчас вернемся к рабочему столу, на котором лежат чертежи вашей жизни, то замечаете ли вы, что ситуация каким-либо образом изменилась? Или, может быть, есть другие образы более уместные для описания проделанной работы?

– Так сразу сказать не могу. Я не вижу, чтобы количество чертежей изменилось. Мне видится, что тот чертеж, который сейчас на чертежной доске исполосан как будто скальпелем, и из него вырезан только маленький аккуратный фрагмент, а остальное уже в мусорном ведре, потому что в нем больше нет необходимости. Как это меняет меня и представления обо мне, как о личности? В моем образе теперь больше легкости и огня, золотого света, смеха и радости. Должно быть, я до сих пор под впечатлением от нашей работы над последним воспоминанием.

Смеется.

– Отлично. Тогда до встречи в следующий раз, – говорю я, и мы прощаемся.

– Итак, Кэрри, как бы вы хотели продолжить свою историю сегодня?

– Я хотела бы поговорить о нашем возвращении из Германии в Украину и о моих первых воспоминаниях об отце.

– Хорошо. Что самое раннее вы помните о нем? И сколько лет вам тогда было?

– Думаю, что поскольку это было уже после возвращения из Германии, то мне было около пяти. Именно в этом возрасте меня отдали в детский сад. У меня есть два самых ярких воспоминания о нем из того времени, и именно в их контрастности и заключается конфликт.

– Что вы имеете в виду? Расскажите поподробнее.

– В первом случае я помню, как мы с мамой на улице. Зима и вокруг очень много снега. Отец возвращается с работы, и я радостно бегу ему навстречу. Все здорово, всем хорошо. Второй случай происходит гораздо позже, когда отцу дали квартиру, и мы решили съехать от бабушки с дедушкой и начать жить отдельно. Я помню, что мы стоим перед дверью в квартире маминых родителей, готовые выходить на улицу. Мы должны идти на новую квартиру, но я не хочу и активно протестую по этому поводу. Я хочу остаться здесь с бабушкой и дедушкой, не хочу идти с ним. За это отец дает мне пощечину. Он в ярости из-за непослушания. Кажется, никто не видел, что он сделал, поэтому никто не подходит меня защищать, а может, я просто не помню продолжения истории. Но мне все же потом пришлось идти с ним. Я его ненавижу. Не только в тот момент. Я очень хорошо помню, что тогда в детстве приступы ненависти по отношению к отцу были практически постоянный явлением, в подростковом возрасте это, кстати, тоже не изменилось. Даже сейчас это остается для меня загадкой.

– Что загадочного вы находите в этом?

– То, что это все время каждый раз как будто повторяло один и тот же сценарий. Стоило только матери оставить нас с отцом дома наедине, как обязательно находилась причина, из-за которой он приходил в бешенство. До драки не доходило, и он меня не бил, но он орал дико, как будто бешеный. При этом я помню то чувство ледяного спокойствия, в которое эти эпизоды его приступов погружали меня. В такие моменты я чувствовала, что смотрю на него свысока, так, должно быть, смотрят на разбушевавшегося глупого и капризного ребенка или на ничтожество, совершенно недостойное внимания, времени и траты энергии. У меня было чувство опьяняющей власти и осознания того, на какие кнопочки нужно надавить, чтобы заставить его орать еще громче, сходить с ума еще сильнее. При этом, мне не было страшно и было чувство, что меня там нет, нечто большее владело мной, а я будто смотрела телевизор. Мне хотелось над ним смеяться, потому что в такие моменты он действительно казался мне полнейшим ничтожеством. Мне казалось смешным то, что он совершенно не мог контролировать себя и действовать рационально, а просто орал как бешенное животное. Если в детстве мне был удивителен тот факт, что подобного рода эпизоды происходили постоянно, когда мы оставались вдвоем без матери. То теперь, когда я уже сама выросла, мне дополнительно непонятно, почему взрослый мужчина вообще мог так реагировать на слова ребенка.

– У меня сложилось впечатление, что у вас уже есть некоторые идеи на этот счет, Кэрри, это так?

– Да, доктор Роуз, если честно, то у меня действительно есть некоторые мысли по этому поводу.

– Можно вас попросить поделиться ими, и мы тогда вместе попробуем их проанализировать и интерпретировать?

– Из разговоров с матерью я знаю, что, в то время как он позволял себе бить меня, он все же никогда не дотрагивался до нее. И у меня такое чувство, что в те моменты, когда он орал на меня, он видел во мне равную, то есть сам чувствовал себя ребенком того же возраста, что и я. При этом мне известно, что его собственная мать была достаточно властной и категоричной особой. Я ее видела всего пару раз в жизни, первого даже не помню, а от второго у меня остались далеко не самые радужные воспоминания. Она как раз и раздавала ему пощечины направо и налево по любому поводу в воспитательных целях. Так как я не молчала ему и могла поспорить, в то время как моя мать никогда не ставила под сомнение его первенство в семье, он, возможно, видел во мне что-то общее с его матерью. Поэтому когда, даже во времена детского сада и начальной школы, я с ним начинала спорить, он бессознательно проецировал на меня образ своей матери. А те переживания, когда мне казалось, что мной что-то овладевает, чувство власти, превосходства, ледяного спокойствия и полнейшего контроля, возможно, действительно были не моими, а погружались в меня с его стороны. Я же была ребенком, и, думаю, мне просто легко было отловить эмоциональную атмосферу и вжиться в роль, которую мне отводили. Как вы считаете, доктор?