Второй день пребывания в третьей роте был не менее насыщен, чем первый. Вечерний бутерброд первого дня я съел, запивая чаем из обливной кружки. Хлеб был сырым – не подмоченным, а именно сырым – он слипался, как пластилин, окончательно теряя форму при нажатии. Кусочек масла отказывался намазываться на сердцевину, заполнявшую края хлебного прямоугольника. Когда я всё же решился его откусить, то рот в секунду наполнила плохо пережёвываемая масса – масло приклеилось к нёбу, а так называемый хлеб, словно замазка, заполнил все дырочки между зубов и пазухи под языком. Всё это требовалось срочно запить, но была единственная кружка чая и нетерпеливый Шиханов, который сетовал на то, что мы придём лишь к середине фильма.

Завтрак тоже был не менее впечатляющим, чем вечер. Утренняя выволочка состава роты, косые взгляды незнакомых лиц, притирки в строю и плечевое пихание тесной толпы – всё было не вновь, но вот моя неготовность принять новый быт убивала!

Перед завтраком нам выдали столовый обвес – фляжку, котелок и подкотельник, чехол для них и ложку. Все это теперь было нашим и носить это мы были обязаны повсеместно, а значит, драить их и начищать три раза в день – по числу приёмов пищи.

Первый осмотр моего котелка выявил на его боку нестираемую надпись: «Хрюнь». Кто он, тот безвестный боец – пораженец в правах или наоборот, самодовольный Дедок, обожравшийся душ беспрекословных Слонов? Так или иначе, кашу мы ели с ним из одного котелка. В дальнейшем я частенько к нему обращался, когда оставался один на один сам с собой, а значит и с ним наедине.

Но самое главное – это то, что котелок требовалось мыть не сразу по приёму пищи, а минут через двадцать возле полариса, и счастье, если успеешь, так как он был единственным источником горячей воды в части. Жир, добавляемый в пищу, настолько плотно обволакивал стенки котелка и подкотельника, что в полевых условиях его можно было смыть именно горячей водой, но предварительно начистив котелок и подкотельник песком. А если не поторопиться, то мытьё холодной водой превратится в каторгу – жир не смоешь и сам обсалишься. Зачастую приходилось домывать котелок свой и Деда в том же поларисе, но минут за двадцать до приёма пищи, и не дай тебе Бог попасться с грязным предметом столовой гигиены – накормят, как свинью!!!

Помимо этой условности у каждого в этот день появилась обязанность мыть котелок одного из Дедов. Правда, мне поначалу Деда не досталось, но Свороб мыл сразу два – Кучера и Шихана! Со мной решили повременить, зато моим однокурсникам предъявили каждому по одному.

Целуйко достался Кирею (Вячеслав Киреев – младший сержант, замкомвзвода номер два) и его земляку по Белоруссии; Диму принял на себя Виктор Пастухов (младший сержант из взвода номер один); Вдова (Юра Вдовин – он же цыган) получил в услужение алтайского земляка Витю Чалова; Хвоста (Ваню) захомутал Цапок (Цапаев); а Валя Романов достался Филиппку (Вова Филиппов). Этот список не полон, так как молодых в роте было восемнадцать, а Дедов – двадцать два. К Каунасскому ротационному пополнению добавлялась ещё и кровь тел из Ферганской учебки, которая была основным наполнением 103 ВДД.

Моя невостребованность была мне на руку, так как, не понимая первоустройства ротного порядка, я затаился, вернее, встал сбоку.

Второй день рота прожила, заполняя промежутки между приёмами пищи мелкими делами. Мы, молодые, убирали расположение, потом закреплённую за ротой территорию, которая состояла из половины дороги вдоль корпуса модуля и пятачка перед солдатской курилкой. Курилка была тоже нашей, но под полог огромного шатра заходить было страшно – оттуда постоянно доносился приглушённый смех, похожий на ночное уханье сыча, и сверкали отблески недружелюбных взглядов. А чтобы не испытывать судьбу, я подпихнул в неё Свороба, который не сопротивлялся, но перед тем как войти в неё оглянулся с такой прощальной миной, что впору было совершить свой первый подвиг – закрыть товарища грудью.

Его принял звук довольного зверя, который начал подготавливать его к поеданию живьём…

Пачка сигарет, подаренная Шихановым, была настолько востребована, что к обеду я обратился к Володе, чтобы взять из своего РД одну свою – с фильтром.

– Ты меньше пачкой махай перед каждым и меньше кури, – наставительно проворчал он, – возьми эти, а те сбереги – пригодятся.

Он снова протянул мне пачку «Охотничьих» и выставил из каптёрки.

Не хочу сказать, что я понял всю суть вещей, но сигареты спрятал за пазуху, так как в мешке не подогнанного по размеру кителя их было не заметно.

Самым трудным было безделье после обеденной пустоты. Часть вроде жила и в то же время вымерла. Офицеры пропали, прапорщики растворились, а те немногие солдаты, что оставались на виду, были либо дневальными, либо молодым пополнением нашего призыва. Оставшись беспризорными, нам потребовалось место пребывания, которое в этом мире чужих условностей оказалось одно – маленький пятачок со стороны нашего всеобщего входа.

Напротив тыльного входа в модуль, через грунтовую площадку размером двенадцать на двенадцать стояли три большие конусообразные палатки. Слева направо – это бельевой склад батальона, потом курилка, в которой по внутреннему периметру располагалась скамейка со спинкой и пологом, открывающимся наподобие шатра. Третьей палаткой в ряду был вещевой склад нашей части. Перед бельевым складом стоял высокий узкий стол для укладки на него получаемого или сдаваемого белья, а по фронту линии палаток, как бы определяя границу пятачка – две длинные скамейки, на которых разрешалось сидеть, но курить было запрещено, а ещё с неизвестной целью его огораживал забор из труб в виде перекладин высотой не более полуметра.

В курилку входить было страшно, так как она скрывала в своём сердце всё, что не видели глаза снаружи, но курить в армии, как и повсеместно, положено только в ней!

И всё же, немного смоля, я начал новую эру курения перед ней. Нет, и до меня курили на этих двух скамейках – просто из нашего призыва первым начал это делать я.

Ещё одним местом для курения в части оставался поларис, который был посещаем чаще Слонами и, по собственной необходимости, Фазанами. Но там обычно встречались и плакались друг другу пораженцы, к которым я себя не относил и потому старался там не задерживаться.

В тот день в послеобеденное марево почти все молодые ротационного замещения, прибывшего из Гайжюная, оказались именно здесь. Кроме нас, связистов, из учебки в часть приписали тройку танкистов, несколько водил, восемь обычных курков и фельдшера.

Самым колоритным был именно фельдшер – длинный, как дядя Стёпа, неуклюжий, похожий на больного рахитом дога. Он совершенно не знал, как и к кому присоседиться – его рост в неполные два метра, длинные палки рук и ног вызывали откровенный смех, что, не стесняясь, и демонстрировали все старослужащие батальона.

– Будешь курить? – Я пошарил за пазухой и, выудив из пачки плесневелую сигаретку, протянул ему.

– Да. – Он, не утруждая себя поклоном, протянул длинную, похожую на граблю, руку и принял этот первый знак солдатской дружбы.

Меня он совершенно не страшил и не смешил, точно таким же огромным и слабо поворотливым был и мой школьный друг Лёха Титов, так что комплексы больших людей я знал и даже умел их использовать. Главное в них – это вера в то, что ты его не предашь, а всё остальное неважно. Саша Кононенко был «пинцетом» – это повсеместная кликуха у фельдшеров ВДВ, а приписали его к хозвзводу. Небольшая часть Ферганцев опасливой стайкой жалась к дверям модуля, те же, кто прилетел из Литвы, были наиболее раскрепощены, но не все друг с другом знакомы. Основным контингентом всё же была Фергана, так как именно этот учебный центр и формировал расстрельное тело нашей дивизии, наполняя её по мере надобности, с учётом текущих потерь.

«С кем тут дружить?» – думал я и, наверное, Пинцет Саша, сидя молча и рассматривая тех, с кем нам придётся коротать последующие полтора года.

От своих я уже вчера отошёл, а кого здесь собрать под себя? Единственным принимаемым мной был Свороб.