Постояв возле своих, я вновь удалился в сторону покинутого мной одинокого домика, рядом с которым появилось какое-то движение.
«Если есть дом, значит должна быть и вода». – Не думаю, что моя мысль была первой среди мыслей подготовленных к смерти мужиков.
Да, именно мужиков! А как иначе можно назвать вчерашних пацанов, которых полгода учили убивать, выживать и пережидать? Мы все до единого отвергли наши дворовые привычки, посмеялись над прошлыми понятиями и перестали верить в дружбу, так как сержанты, умело манипулируя нашими потребностями, не позволяли нам этой обывательской роскоши. Взаимовыручка, граничащая с взаимовыгодой, стала основным суррогатом долговременных связей – привязанность людям, которых учат убивать, не нужна и даже очень опасна!
На маленьком дворике, который визуально был огорожен линиями уложенных на земле разнокалиберных камней, действительно оказался торчащий из земли кран. Барашек[3] отсутствовал. Запорный механизм заканчивался одиноким штырём, который надёжно хранил так нужную всем воду. За недолгое время этот штырёк стал отполированным. Чем его только ни пробовали открутить, но привычных армейских приспособ (автомата и штык ножа) ни у кого не было. Пряха солдатского ремня не годилась, так как её запорный язычок весьма слаб на нажим и пригоден разве что для открывания пивных бутылок.
Полгода дисциплины прошило каждого некоей бережливостью, которая до армии в нас даже и не зарождалась. Все, возжелавшие воды, были аккуратны в её добыче. Поняв, что по-доброму кран не сдастся, я потянул последнего добытчика влаги за погон, а когда он с возмущением выпрямился, ударил кран каблуком сапога. Кран стойко выдержал удар, но труба, на которой он возвышался, чуть отпрянула от меня и тут же получила удар от другого соратника из бывшей дивизии. Озверело пиная и раскачивая трубу из стороны в сторону, мы наконец добились своего. Маленькая струйка, как бы оправдываясь за непокорный кран, стала ржаво освежать основание трубы. Погоняв трубу ещё некоторое время и поняв, что напор невелик, мы принялись ждать, когда вода смоет ржавый осадок трубных внутренностей и начнёт отдавать истинное своё безвкусие.
Ждать пришлось долго – цвет посветлел, но безвкусия мы так и не получили. Вода была тягуче противная, с привкусом медного купороса. Сполоснув лицо и шею, не решившись сполна испить её, я вновь удалился к своим, чтобы принести им благую весть о наличии источника.
Весть о появлении воды облетела аэродром моментально, и разрозненные толпы приняли осмысленно направленное движение. Но возле цели почти каждого ожидало разочарование – отсутствие какой-либо маломальской посудины не позволяло вскипятить воду, чтобы принять её вовнутрь. Полгода всеобщей стерилизации внутренне сковывали порыв жажды – «Не суй в рот чего ни попадя!». Кроме того, мы знали о наличии пантоцида, который шёл в каждой индивидуальной аптечке, но их нам никто не выдал, так как такая надобность при перелёте не подразумевалась. Конечно, нашлись и смелые, которые, отважно поглотив воду, нагло всем улыбались, но на них смотрели как на смертников. Их успокаивало то, что вода была не из ручья или лужи, а из трубы. Но её тягучесть и цвет уже через короткое время наградили «отважных» размягчением организма, называемым в простонародье поносом, а в армии – дристунией.
Оторвавшись от всевидящего ока наших младших командиров, смельчаки потеряли бдительность и проявили себя уже через полчаса. Та часть аэродрома, на которой припарковались наши три Ил 76, была полностью пустынна, некие жидкие строения и небольшая стайка охраняемых военных самолётов типа Миг 25 стояли на противоположном его крае. Пешим ходом идти туда было явно далеко. И если жидкая физиология организмов была изливаема нами на любую поверхность, не покрытую аэродромным бетоном, то с твёрдыми отходами было сложнее. Отсутствие дивизионной газеты, которая была больше востребована в туалете, чем в Ленинской комнате, восполнялось кусками подшивы.
С момента холодного беспокойства ночи до ощутимого подъёма солнца вся равнина была помечена белыми лоскутками, определявшими места минных заграждений. И вот, когда все или почти все вытеснили из себя остатки вчерашнего солдатско-столового обеда, те немногие смельчаки стали назойливо отбегать от пределов взлётно-рулёжных полос. Это были наши первые вестники перемен, которые в скором времени перевернут не только наши судьбы, но и тела. Вода! – это самое страшное зло, так как со знакомства с водой востока и начинается изменение отношения ко всему находящемуся вокруг…
Кроме этих беспрестанно отбегавших смельчаков, все находились в оцепенении, вызванном странной беспризорностью, которой не может быть у десантников. Как устроившееся на отдых стадо коров, мы смотрели в одну сторону – три замёрзшие птицы, прогнув от усталости свои крылья, стояли, не проявляя никаких признаков жизни. От их тел струился пар, источавший последний холод ночного небытия, в их обширных желудках находились те, кто так бесцеремонно высадил нас вчера на это безжизненное плато. Как коротали время запершиеся внутри самолётов лётчики и сопровождавшие нас офицеры, я не знаю, но ещё долгих пять часов самопожирания мы провели в бесцельной маяте ожидания дальнейшего перелёта.
– Это их дрист прошил, – сказал мне тот солдат, которого я оторвал от бестолкового открытия крана.
– В смысле? – Мне нужен был собеседник, но этот аэродром и знание цели нашего последующего прибытия совершенно не располагали к мимолётному общению.
– Смена воды приводит к неизменному дристу. – Десантник был моего роста, с открытым лицом сибиряка. – Меня Андрей зовут.
– Саня. – Я протянул руку, чтобы ухватиться за это пусть маломальское, но всё же нужное для коротания времени общение. – Я из батальона связи.
– А я из разведки. – Его речь ничуть не была прошита гордостью за приобретённую им профессию, которой завидовал каждый из нас.
– Да?! Здорово! – Мой собеседник стал мне вдвойне интересен…
Оторвавшись от своих групп, мы прошлялись с ним по периметру аэродрома все оставшиеся часы ожидания до посадки в самолёты.
Ничего знаменательного, кроме измученных дристунов, уже не происходило. Желание пить было убито совместным разговором, но открывшиеся боковые двери разных самолётов, казалось, разлучают нас навсегда.
– Ну, Саня, давай. – Его лицо выражало явную озабоченность, которую я не разделял. – Там будет трудно, но, если что, меня найдёшь.
– Ну и ты меня не забывай.
По одному, чтобы всех пересчитать, нам приказали подняться на борт своих самолётов. На последней ступеньке каждый делал поворот головы в сторону оставляемой Державы, чтобы запомнить, может навсегда, её малоприветливую часть.
Рёв турбин, молчаливое сопение уснувших в тепле тел и посадка, которая сквозь сон была не ощутима – вот и весь процесс нашего перелёта из прошлого в настоящее, то настоящее, из которого выросло наше сегодняшнее прошлое.
Да, солнце осталось в пределах нашей страны.
Небо, ворвавшееся через открытую рампу, отливало свинцовым безразличием. Краски встречавшей нас местности были тусклыми, почти серыми. Свет, пробившийся из небесной вуали, совершенно не определял времени суток.
Усталость бессонной ночи, умеренное тепло самолёта и воздух, разреженный дыханием четырёхсот человек, сморили сном, который каждого вывел из строя – голова была тяжела, а отсутствие всякой мысли восполнялось свинцом спёртого воздуха.
Строй, который стал организовываться прямо на рулёжной полосе, был непохож на ежедневное торжество утреннего построения в учебном батальоне. У всех без исключения появилась ленца, а походка обрела шаркающую нотку побывавшего в переделках понтонёра[4]. Каждый спустившийся на эту землю мысленно подписывал с собой договор о вероятном досрочном возвращении в пределы населённого пункта, пожертвовавшего его телом ради целостности Страны, Идеи и Общества, взрастившего его.
