Однажды Густав пришел к ней на работу, велел идти домой и упаковывать вещи.

– Немцы приближаются быстрее, чем мы ожидали. Возможно, правительству придется эвакуироваться в Москву. Туда послали Лаазика, подготовиться к нашему прибытию, но он плохо знает русский. Мы договорились, что ты поедешь к нему в качестве переводчика. Торопись, поезд отправляется через пару часов.

– А ты?

– Я пока останусь здесь.

– Без тебя я никуда не поеду.

– Поедешь! Это приказ.

Лидия впервые увидела Густава в таком состоянии, она была уверена, что ее хладнокровный, умудренный опытом муж никогда не потеряет самообладания, а сейчас он почти кричал на нее.

Правда, Густав быстро успокоился: наверное, устыдился своей несдержанности.

– Пойми, это один из последних поездов. Потом останется только пароход.

Лидия страдала морской болезнью; когда-то она рассказала о своей слабости Густаву и теперь была благодарна, что даже в такой ситуации, в военное время, он помнил об этом.

– Хорошо, но хотя бы проводи меня домой.

Она не ожидала, что Густав найдет на это время, но неожиданно он согласился, наверное, боялся, что иначе жена не уедет.

Молча они прошли через центр в сторону Вышгорода. За окнами кафе сидели люди, курили, беседовали и, кажется, даже смеялись. Не верилось, что идет война, пока прямо перед их носом по улице Харью в сторону Ратушной площади не промчался грузовик с красноармейцами. Лидия в рассеянности чуть не ступила на мостовую, и Густав резко схватил ее за руку:

– Осторожно!

Этот возглас стал последней каплей, Лидия почувствовала, как что-то в ней сломалось, и заплакала навзрыд. Густав не стал, как обычно, утешать ее, даже не обнял; сперва Лидия подумала, что он стесняется прохожих, но потом поняла, что его мысли где-то далеко.

Она проглотила слезы и вытащила из сумочки носовой платок.

– Я не могу уехать, не сообщив об этом родителям и не попрощавшись с ними, но что я им напишу об Эрвине? – объяснила она причину своих слез. – Я боюсь за маму, такая новость может сломить ее, но и утаить все не могу.

Густав молчал, и, глядя на него, Лидия поняла, что муж знает что-то такое, о чем она понятия не имеет.

– Я думаю, ты зря беспокоишься, – сказал он наконец. – Писать не имеет смысла, почтовое сообщение прервалось.

– То есть как прервалось? – не поняла Лидия. – Не может быть, чтобы немцы дошли до Лейбаку!

На работе она слышала по радио, что советские войска ведут героическую борьбу, не пуская агрессоров дальше границы.

– Еще нет, но это может случиться в любой момент.

Только теперь Лидия догадалась, что радио врет и положение на фронте намного хуже, чем она думала.

Она убрала платочек и решительно обернулась.

– Тогда я точно никуда не поеду, я не могу оставить родителей.

Густав взял ее за руку, причем так крепко, что Лидия ойкнула от боли.

– С твоими родителями ничего не случится, – сказал он приглушенно, подавляя гнев, – а вот тебя немцы, если схватят, убьют.

– Почему?

– Потому, что ты коммунистка.

Я не коммунистка, я больше не хочу быть коммунисткой, чуть не вырвалось у Лидии, но она промолчала: Густав не понял бы ее.

– А что будет с тобой? – спросила она тихо, покорно.

– За меня не беспокойся, нас в беде не оставят.

Так это или не так, у Лидии больше не было сил спорить. Она высвободила руку, повернулась и хотела, наконец, перейти улицу, но вдруг увидела, что со стороны Ратушной площади на бешеной скорости возвращается тот самый грузовик с красноармейцами. Тупо и отрешенно глядели солдаты перед собой, и, по их лицам никак нельзя было сказать, что они с нетерпением ждут минуты, когда попадут на фронт и смогут перенести войну на территорию врага, в чем, как Лидия неоднократно слышала на политучениях, состояла стратегия советской армии.

Словно слепые, подумала Лидия, провожая взглядом одиноко блуждающую машину, пока та не скрылась за липами аллеи Карли.

Зерно и другие продукты Алекс стал прятать с первого дня войны, справедливо предполагая, что, когда начнется отступление (а что оно начнется, Марта ему внятно объяснила), большевики все, что годится есть, захватят с собой, но совхозных лошадей он трогать не посмел: их было немного, и с пересчетом оставшегося тяглового скота новоиспеченный директор, он же бывший батрак, справлялся. Правда, скоро он, как коммунист, пошел добровольцем в Красную армию, но к тому времени конюшня уже опустела, последнюю клячу утащили прямо от ворот кладбища, пока хоронили первую жертву войны, бывшего главу волости, у которого случился инфаркт за приемником, когда он слушал речь Молотова. «Есть еще справедливость на земле!» – успел он сказать перед тем, как упал на пол. Своего хуторского мерина Алекс на похороны не вывел, спрятал в лесу, хотя и существовала опасность, что кто-нибудь его уведет, потому что в лесу народу стало больше, чем в деревне, одни скрывались с начала депортации, другие ушли, как только объявили мобилизацию.

Так прошел первый этап смуты, но от того, что произошло дальше, даже у много повидавшего на своем веку Алекса мурашки побежали по спине: выяснилось, что у тех, кто спрятался в лесу, чешутся руки, и, увы, не по косе. У одних национализировали землю, у других – дом, у третьих забрали родственников и увезли непонятно куда, теперь настало время за все это отомстить. Вот и случилось, что как-то утром в канаве у дороги нашли велосипед, а рядом с ним – того самого председателя исполкома, бывшего деревенского пьяницу, который отрезал немалый кусок и от хутора Алекса; теперь он лежал тихо, совсем холодный, с пулей в животе. Новость распространилась быстро и дошла до уездного города, откуда немедленно прибыл истребительный батальон. Столкновение между коммунистами и «партизанами», как называла ушедших в лес Марта, произошло недалеко от Лейбаку и закончилось поражением последних. Оставив трупы на поле боя, «партизаны» отступили, и по пути зашли выпить водички во двор мызы, где бесстрашная или, вернее, беззаботная Виктория как раз вешала подгузники Пээтера на веревку. Услышав громкие голоса, Алекс вышел на крыльцо и увидел, что несколько ружей направлены на его дочь.

– Это и есть твоя красная сука, Буридан? – спросил главарь «партизан», и Алексу пришлось долго объяснять, что это не она; одна дочь, к несчастью, действительно пошла не той дорогой, но она в Таллине, и о ее судьбе он не знает ничего (что было правдой, потому что ни от Лидии, ни от других детей уже две недели не приходили письма). Вряд ли одно это «отречение от коммунизма» спасло бы дочь, но весной Алекс, за спиной директора, помог нескольким из этих молодцев – кому посевным зерном, кому лошадью, и когда он им об этом напомнил, Викторию великодушно оставили в живых, «пока не выяснится, кто она такая».

Через час произошел еще один неприятный инцидент, теперь во двор въехал грузовик с истребительным батальоном, и, когда водитель заглушил мотор, разгоряченные недавним сражением каратели ясно услышали из открытых окон немецкую речь – там тесть Алекса рассказывал дочери о значении города Ростова в товарообмене между Россией и Германией.

– Шпионы?

Старого Беккера вывели вместе с двумя женщинами, Мартой и Викторией, удивительно спокойными, и теперь Алексу пришлось объяснять вооруженным людям обратное: что вся его семья лояльна действующему (он не стал добавлять «пока») порядку, доказательством чему служили и его работа главным агрономом совхоза, и родственник, коммунист Густав Кордес.

После двух таких происшествий Алекс понял, что женщин с детьми надо из этого опасного места «эвакуировать», а поскольку Таллин и Тарту в качестве убежищ в начавшемся хаосе отпадали, выбор пал на хутор: можно было надеяться, что туда война, в том числе и гражданская, как происходящее окрестила Марта, не дойдет. Сама Марта от переселения отказалась, аргументируя свое решение тем, что должна заботиться об отце, хотя Алекс догадывался, что главная причина состояла в отсутствии на хуторе необходимых бытовых удобств, и в его сводных братьях, с которыми Марта предпочитала общаться как можно меньше. Виктория тоже сперва возражала: она надеялась, что Арнольд приедет и заберет ее в Таллин, но, когда Алекс обещал привести мужа к ней на хутор, сдалась: наверное, стоять под прицелом было все-таки не очень приятно.