На рассвете восьмого дня умер муж Матильды. Перед этим фабрикант много часов сидел без движения рядом с Эрвином и жаловался на сильные боли в сердце, но все, что Эрвин мог для него сделать, – это щупать время от времени пульс и уговаривать «еще немножко продержаться» (врачей в вагоне тоже не было). Момент смерти Эрвин зафиксировать не смог, потому что в это время спал и проснулся, вздрогнув, только когда почувствовал, что тело рядом с ним похолодело. Это его мобилизовало, и на следующей остановке ему удалось объяснить конвойным, что в вагоне мертвец и нужно вынести тело. После этого его силы иссякли, и он впал в бредовое состояние.

Ему мерещилось, что он в густом лесу, откуда не может выбраться, вокруг рычат звери, и единственное, что удерживает его от полного отчаяния, это витающий перед ним хрупкий образ Эрны.

Наконец поезд остановился, двери открылись, и люди буквально вывалились из вагонов, естественно, опять под охрану красноармейцев, но уже других, – в них не было ни капельки той спокойной самоуверенности, которая характеризовала предыдущий конвой.

Эшелон за это время усох, от него не осталось и половины, и, когда Эрвин оглядел перрон, он не увидел ни одной женщины или ребенка, только мужчин. Среди них оказался и Томас-Тыну Септембер, с которым они во время построения оказались рядом, и на чьем изнуренном лице с лихорадочно горящими глазами играла какая-то жуткая ухмылка.

– Радуйся, Буридан!

– Чему?

– За нас отомстят.

– Каким образом?

– Война началась.

Вагон Тыну на предыдущей остановке оказался вблизи от столба, на котором висел громкоговоритель. По-русски Тыну не очень кумекал, но что Гитлер напал на Советский Союз, он-таки разобрал.

– Голос у этого подонка Молотова аж дрожал от страха.

Потом их разделили, и Эрвин никогда больше не видел своего товарища по команде.

Всю неделю после ареста Эрвина Лидия не выходила из дома. Словно лунатик, она ходила по комнате, сотни раз задавая себе единственный вопрос: «За что?» Среди депортированных было немало чиновников, неужели Эрвину ставили в вину, что он в течение полутора месяцев трудился в министерстве иностранных дел? Но ведь это случилось уже после отставки буржуазного правительства, при «своих», при социалистах. А может, НКВД не понравилось, что брат на процессе «вапсов» защищал дядю Адо? Так это же долг адвоката – защищать всех независимого от того, в чем их обвиняют. Ничего другого в голову не приходило, разве что кто-то оклеветал Эрвина, такое случалось, Густав даже знал историю о том, как донос написали в надежде завладеть чужой квартирой. В любом случае депортация Эрвина была ошибкой, трагической ошибкой, которую необходимо как можно скорее исправить. Но как?

Тут их с Густавом мнения разошлись. Лидия порывалась бежать по инстанциям, стучаться в двери знакомых коммунистов, обивать пороги кабинетов, прорваться даже в здание НКВД с одним вопросом: «Что же вы делаете, вы что, хотите, чтобы люди вас возненавидели?» – но Густав строго запретил куда-либо идти, сказав, что этим Лидия только навредит брату. «Я думаю, тебе лучше вообще не выходить, пока не успокоишься. Я позвоню твоему начальнику и скажу, что ты больна, а сам попытаюсь выяснить, в чем дело, и предпринять все возможное, чтобы Эрвина освободили». Каждое утро Лидия провожала Густава на работу с надеждой в сердце, и каждый вечер, взглянув в мрачное лицо уставшего за день мужа, понимала без слов: опять ничего.

– Ты ведь знал, знал, да? – выпытывала она у него сразу после того, как звонок квартирной хозяйки Эрвина разбудил их в субботу утром. Густав не стал ничего отрицать, правда, списков он не видел и тоже был поражен тем, что в них оказался шурин, но что депортация будет, знал: – Как ты думаешь, почему я не пустил тебя в Гранд Марину?

Лидия не поняла, что Густав хочет этим сказать, и он объяснил: членов партактива созвали пятницу вечером в кинотеатре, чтобы они помогали НКВД как переводчики и провожатые в чужом городе. Лидия тоже получила приглашение явиться, но Густав тогда возразил: время позднее, не ходи, если спросят, почему не пришла, вали на меня.

Теперь Лидия винила себя, что послушала Густава и поленилась идти: если бы только она оказалась там и случайно попала именно в группу, поехавшую за Эрвином, то…

Что дальше, она себе не представляла, но была уверена: что-нибудь обязательно предприняла бы, и это могло спасти Эрвина.

– А остальные? – закралась в душу неприятная мысль. – С тем, что их увезли, ты бы смирилась?

Густав, пытаясь ее успокоить, объяснил причины депортации: международная обстановка напряженная, не исключено, что скоро начнется война, поэтому необходимо вывезти из приграничных районов тех, у кого есть причины ненавидеть новую власть, но его аргументы не убедили Лидию.

– А что, женщины и дети тоже представляли опасность для Красной армии?

Муж не ответил, но его молчание помогло Лидии понять, что он разделяет ее сомнения, только не хочет в этом признаться.

В другую крайность, казалось ей, впал Герман. Брат зашел, прихрамывая, полный гнева, и принялся неистово ругать коммунистов:

– Ну, сволочи! Мама права, это не рабочая власть, а банда преступников.

– Герман, не преувеличивай! То, что случилось, не преступление, а ошибка, огромная ошибка.

– Знаем мы эти ошибки! А что нацисты со мной в Германии сделали, тоже ошибка?

То, что брат равняет коммунистов с нацистами, Лидия решительно не могла принять; по ее мнению, между ними не было ничего общего. Она так и сказала, добавив, что сама член Коммунистической партии и, следовательно, разделяет ответственность за случившееся.

– Не говори глупости! – бросил Герман сердито. – Если я проектирую театр, а кто-то поставит на сцене гильотину и начнет ею пользоваться, виноват буду я, что ли?

Они договорились, что родителям о случившемся пока писать не надо: зачем их волновать, может, все еще образуется. Софию Лидия об этом уже попросила, она сразу написала ей в надежде, что сестре удастся увидеть Эрвина – Густав говорил, что поезда с депортированными движутся очень медленно. Виктория с детьми отдыхала в Лейбаку, и Арнольд вел с ней оживленную переписку, поэтому Герман обещал предупредить зятя, чтобы тот не проболтался.

Пока они все это обсуждали, Лидия вернулась в более или менее нормальное состояние, но стоило брату уйти, как опять нахлынули горестные раздумья – самообвинения, мучительное стремление понять, почему между идеалами и действительностью зияет пропасть.

– Неужели это и есть социализм? Разве о таком я мечтала?

Она вспомнила, как Эрвин за несколько дней до ареста приходил к ней и задал примерно тот же вопрос – а что если он еще с кем-то поделился своими сомнениями? Может, в этом и кроется причина его депортации? Если так, то все гораздо хуже. Лидия всегда считала, что коммунизм и честность – синонимы, следовательно, коммунист должен говорить то, что думает. Правда, Эрвин не состоял в партии; брат полагал, что адвокат должен сохранять независимость, но разве свобода мысли не распространяется на всех?

Неразрешенных вопросов накопилось столько, что, когда Густава в следующее воскресенье неожиданно вызвали на работу и он позвонил оттуда и сообщил, что началась война с Германией, Лидия на это вообще не отреагировала. Война так война, подумала она равнодушно: о ней столько говорили, что острота восприятия притупилась. Только когда Густав пришел вечером домой мрачный и сказал: «Надеюсь, ты понимаешь, что поиски Эрвина придется временно прекратить?» – что-то стало доходить до нее.

– Но это ведь ненадолго? Если их депортировали в ожидании скорой войны, значит, мы к ней готовы…

Лидия пыталась себя хоть немного утешить, но, взглянув на мужа, поняла, что тот не разделяет ее оптимизма.

После этого разговора она почти не видела Густава: он приходил около полуночи и сразу валился в постель или не ночевал вообще. Не выдерживая нервного напряжения, Лидия решила вернуться на работу, но облегчения не почувствовала. Все обсуждали эвакуацию произведений искусства, создавали истребительные батальоны и налаживали защиту Таллина, но до нее это словно не доходило. Спросил бы кто-нибудь, какое сейчас время года, она и на этот вопрос не смогла бы ответить.