Они стояли несколько поодаль от группы провожающих, и поблизости не было никого, кто мог бы услышать.
– Этот меморандум… – улыбнулся биолог и зевнул с нарочито скучающим видом. – Ну, этот меморандум подразумевает некое более особое равенство полов.
Главный секретарь нервно постукивал ногой.
– Наверное, опять вышла ошибка с переводом, но как ты хорошо знаешь, большинство Объединенных цивилизаций уже много веков состоят только из одного пола. Половое разнообразие обречено на постепенное и естественное исчезание.
– Ну?
– И теперь, присоединяясь к большой космической семье, – Стантски произнес с наслаждением любимую фразу Маршала, – мы совершим символический жест.
По лбу Главного секретаря катились крупные капли пота.
– Символический жест, которым Президент Торбачев и его сопровождающие должны показать свою готовность к присоединению, только и всего. Это ни к чему не обязывает народы Земли, главное – продемонстрировать, что мы готовы сделать свой эволюционный выбор. Ну, как написал Председатель Съезда в своем приглашении Торбачеву: «Ваше участие даст нам возможность положить новое начало, устраняя и последнее различие между нами».
Биолог наклонился к Маршалу и что-то шепнул ему на ухо. Глаза Главного секретаря расширились от ужаса.
– Не может быть!..
Стантски пожал плечами и подмигнул ему:
– Что тут такого? Обычная манипуляция. Отрезали – и все.
И он сделал недвусмысленный жест рукой, как будто отрезал что-то и бросил его в сторону. Маршал отступил на шаг и беспомощно огляделся.
– Ну-ну, – дружески похлопал его по плечу Стантски. – Раз общее благо требует…
И биолог подтолкнул Главного секретаря к земной делегации, которая уже входила в космический корабль.
Янчо Чолаков. И спросил солдат: «Кто меня позвал?»
На десятый день они предположили, что уже отдалились достаточно. Уже с неделю они не меняли маршрут в пустоши, ровной, как зеркало, и голой, как любимая сорок вторая жена императора.
Святой солдат, добрый или плохой, облокотился на острый борт кузова цвета кузнечика или ящерицы, а его транспортное средство едва тащилось под ним. Дети в части машины, похожей на кузов грузовика, росли прямо не по дням, а по часам. Они в самом деле выглядели, как детеныши животных, как сосунки в яслях или щенки в конуре.
Абсурдно было то, что они никогда не видели ни ящериц, ни кузнечиков. Ни сосунков в яслях, ни щенков в конуре. Святой солдат смотрел на Тонатиух, солнце миштеков, которое висело в своей печи, подобно большой желтой пилюле в воспаленном горле неба, а рука горя сжимала его сердце. И горе это казалось важнее и значительнее, чем то, что его порождало. Само по себе, одно, как и он…
Пустошь раскинулась перед глазами, без конца и края, без других красок, кроме своих собственных. Как будто вышедшая из онирического видения. Наточенные облака, словно кинжалы, лежали, разбросанные в беспорядке над горизонтом. Кое-где росла куя. Повсюду все та же противная куя, из лыка которой местные шили свои коричневые накидки. Ни одного другого растения. Ни одного животного. Ни одной бациллы, из-за чего никто не страдал заразными болезнями, а раны не подвергались инфекции. Подходящее место быть раненым. Без сомнения. Если, конечно, в случае злополучного инцидента либо войны не отрубят тебе конечности и священная жидкость твоего тела не истечет…
Через километр транспортное средство прохрипело и остановилось.
– Техника паршивая! – вздохнул Святой солдат, и в его голосе ощущалась незнакомая даже ему самому злость.
Его вездеход нуждался в серьезном ремонте, чтобы ехать дальше. А он не имел ни времени, ни помощников. Он был лишь простым солдатом, посланным на рекогносцировку, хотя и из отряда белых пехотинцев, которые боготворили своего харизматического командира Эрнандо, как Господа. Другой проблемой было то, что провиант мог скоро закончиться, и тогда наверняка ему пришлось бы резать куски от себя и класть их в микроволновку. Шутки в сторону, но и это не было выходом из положения…
Он спрыгнул вниз и начал осматривать свою тачку, бросившую якорь на это высохшее дно, будто громоздкую скульптуру художника-авангардиста, сделанную из металлолома. Статуя Бога войны из утиля. Запущенная и разваливающаяся машина в форме рака-отшельника в полной гармонии с местностью, где она оказалась.
На спине и по бокам металлического ракообразного возвышалось целое селение из бараков, бункеры с амбразурами, прожекторы, ниши с легкой артиллерией и пулеметными гнездами, расположенными на защищенных колючей проволокой двух боковых улицах. В таком виде оно было больше похоже на самоходный концлагерь, чем на организованный в спешке спасательный пункт, в котором нашли свое последнее убежище двадцать обреченных малышей.
Сколько их было в самом деле? В начале он был настолько занят сохранением их жизни, что заставил ребятишек самих себя подсчитать, и тогда черноглазый Тонака нарисовал на своей пиктографической брошюре красный флажок, соответствующий цифре 20. А для преследователей, которых все еще было видно позади, он нацарапал рисунок горящего куста куи, что означало «четыреста». Этот символ переводился еще и как «столько же, сколько волос на голове». Еще больше запутывало то, что имена людей народа мешика являлись сочетанием порядкового числительного и названия какой-либо обиходной вещи.
Они покинули столицу, названную Городом Теноча, на второй день месяца, названного «ветром», в последний час ночи, принадлежавший Богу дождя Тлалоку, а сейчас уже близился полдень шестого дня – «голова смерти».
Святой солдат присел на рельефную шину. С каких пор он не спал? Кажется, глаз не сомкнул с тех пор, как покинул престольный город. Точно. Вот и пилюли, мешавшие ему заснуть, кончились. О боеприпасах не стоило и говорить. В завершение всего временами его терзал кашель.
«Господи, – подумал устало он, – я больше ничего не мог сделать! Чудо, которое я сотворил для чад твоих, закончилось, Господи!»
– Что случилось, солдат? – склонилась к нему желтоликая головка Ицко, чье полное имя было Ицкопоцакл.
Сколько ему было лет? Пять? Или шесть?
– Почему мы опять остановились?
– Мой стальной жеребец сдох.
– Жеребец?
– Да…
– Вот они! Идут! – вскрикнул кто-то.
За ними, вдали, ползли, как муравьи, машины на воздушной подушке, высланные вельможами текухтли по велению самого Верховного правителя. Они должны были догнать Святого солдата, раздавить ему голову, как паршивой лягушке (хотя и не имели понятия, что такое «паршивая лягушка») и вернуть обратно своих любимых мальцов. И положить конец этому крестоносному походу детей. Детей, которых так сильно любили. Так сильно, что никогда б не позволили им дойти до Земли обетованной…
Подобно древнему солдату, надевающему штык на ружье, он машинально протянул руку и снял с ремня зеленую армейскую коробку. Он положил ее рядом с собой, погладил ее жестом, в котором ощущалась какая-то отреченность, как сумасшедший, которого не касается происходящее вокруг. Его задумчивость длилась всего лишь несколько секунд.
– Что это, солдат? – спросила его Читка, хрупкая девчонка с робким взглядом, поцарапанными коленками и соломенно-русыми волосами, которые редко встречались на этих широтах.
– Бомба, дитя, – ответил он. – Бомба многоразового пользования.
– Эх, солдатик, ты голова! – воскликнул Ицко. – Опять сотрешь их в порошок, как тогда, за Домом Ометекухтли, знаю я!
Дом Ометекухтли был религиозным архитектурным ансамблем, посвященным вездесущему миштекскому богу, чье прозвище в приблизительном переводе было «Хозяин нашего бытия». Там, после побега из самого густонаселенного столичного района, чтобы спасти двадцать душ маленьких существ, Святой солдат отнял двадцать других – души бывалых бойцов, шедших за ним, чтоб остановить…
Вспышка радости Ицко была, как пламя ледяной свечи. Святой солдат не ответил сразу. Наконец сказал: