Оборотистые работники Игрушки, так именовалась в народе фабрика, приносили бабушке нитки. Не за даром, само собой. Тоже бизнес. Нитки поставляли, как цветные, что шли на Мальвин и львов с клоунами, так и белые, в основном были – белые. И опять же тонкость, не сами нитки шли на изготовление шарфов, для этого слишком тонкие были, из них делалась пряжа. Нитки на Игрушку поступали в бобинах. Бабушка разрезала бритвочкой бобину, получала гору капроновых ниточек сантиметров по двадцать пять длиной, складывала их в марлю и красила. Например, в красный цвет, или – в синий, бордовый, зелёный. Цвета яркие, сочные. Затем бабушка брала проволочную щётку и чесала «шерсть», точно так же, как чешут овечью. Получала кудель, которую привязывала к прялке, затем брала веретено и пошло дело. Ещё и пошутит, споёт:

Пряла моя Дуня ни тонко, ни толсто.

Дуня наша Дуня, Дуня-тонкопряха!

Потолще полена, потоньше оглобли.

Дуня наша, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Шарфы бабушка вязала спицами. Алевтина Валерьевна тоже вязала, но мало, пропадала в школе – уроки, кружки, секции. Бабушка не ограничивала во внеурочных занятиях: «Меньше собак на улице гонять будешь. Сама в свободное от домашних дел время за неделю четыре, а то и пять шарфов успевала связать. В субботу-воскресенье несла на рынок. Шли шарфы в зимний сезон бойко. Основная торовля – с октября по март. В другое время бабушка с ними на базар и не ходила.

Шарфы здорово выручали. Большое подспорье для их скудного бюджета. Бабушка получала пенсию пятьдесят один рубль тридцать шесть копеек, шарфы продавала по сорок-пятьдесят рублей га штуку.

Эпопея с шарфами пришлась на период, когда Алевтина Валерьевна училась в старших классах, это уже после смерти деда.

Алевтина Валерьевна докрасила памятник деда. Хорошо получилось. Угадали с краской. Таксист сказал, пусть не беспокоится – долговечная. Звёздочку тоже выкрасила в синий цвет. Бабушка, потом дядя Боря красили в красный. Подбежала собака, судя по масти, в ней отдалённо присутствовала кровь овчарки, но очень отдалённо, посмотрела просящим взглядом. В сумке было печенье, но снимать перчатки, лезть в сумку не хотелось. «Извини, – сказала собаке, – тороплюсь». Собака извинила и засеменила между могил. Алевтина Валерьевна начала красить бабушкин памятник.

Бабушка была сдержанной на похвалу, ласку. Сама в детстве её не знала, может, поэтому. В начальной школе за одноклассниками Алевтины Валерьевны приходили родители, хвалили, гладили по голове. Она этого почти не знала. Не помнила, чтобы её баловали, сажали на колени, брали на руки. Такого в семье не было. Редко дед руку на голову положит, потреплет. Это когда она из-за чего-нибудь расплачется.

– Ладно, Аля, – скажет, – стоит ли из-за такой ерунды убиваться.

Рука у деда была большая, с длинными пальцами и гладкая.

Пожалуй, единственный раз, когда на бабушку нахлынули эмоции – смерть деда. Он лёг в больницу. Ничего не предвещало беды. Алевтина Валерьевна училась в пятом классе. В тот день договорились с бабушкой ехать к деду по отдельности. После уроков прямо с портфелем она отправилась в больницу. Бабушка приезжала чуть раньше, они разминулись в минут десять.

Трёхэтажная с большими окнами больница стояла на возвышенности, территория вокруг неё была тщательно обихожена, росли кусты шиповника, сирени, черёмухи. От автобусной остановки она быстро прошла по асфальтовой дорожке, упирающейся в высокое крыльцо. В вестибюле остро пахло хлоркой, только что вымыли полы.

– К нему нельзя, – сказали из окошечка.

– Почему? – спросила она.

– Он умер, – обыденным голосом прозвучало в ответ.

Она отошла от окошечка, не понимая до конца – правда или нет то, что услышала только что. Как замороженная, ехала в автобусе. За окном свежей зеленью бушевал май, а у неё в ушах стояло «он умер». Когда вышла на своей остановке, закипели слёзы, пришёл испуг: как это дед умер? Не может быть! Не помня себя, побежала домой. Толкнула калитку, заскочила на крыльцо, пролетела сени с окном размером в большую книгу, дёрнула дверь – закрыта изнутри. Заколотила в неё кулачками. Бабушка откинула крючок, поймала внучку в объятия:

– Вот мы с тобой, Алечка, и осиротели. Нет больше деда, нет нашего Егора Филипповича! Будем теперь, кровинушка ты моя дорогая, одни. Ты да я. Одни мы, Аля, остались, одни!

Рыдала в полный голос. Над гробом так не плакала. Выплакала всё в первый вечер.

Ни до, ни после подобных эмоций не проявляла. А в тот вечер то и дело прижимала к себе:

– Сиротинки мы с тобой, донюшка моя, без деда, сиротинки!

Дед умер двадцать седьмого мая. Недалеко от могилы рос большой куст черёмухи. Куста того давно нет, на его месте кого-то похоронили. А тогда куст стоял в цвету, белые гроздья сплошь усыпали ветви. Пока мужчины закапывали могилу, кто-то наломал черёмухи и положил на свежий бугорок. Никаких привозных гвоздик, роз, хризантем в их сибирском городке тогда не знали. На могилу водрузили венки из веток пихты, бумажных цветов, а в центре лежала большая охапка черёмухи.

Лето в год смерти деда стояло жарким. Это она хорошо запомнила, то и дело бегала на реку, что текла в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Никто её в этом не ограничивал, была предоставлена сама себе. Бабушка утром говорила «я по делам» и исчезала часов на пять-шесть. Огород был практически посажен, после смерти деда бабушка полностью потеряла к нему интерес. Отдаст внучке команду «прополи, полей» и всё. Сама исчезнет. Внучка наслаждалась свободой. Пропадала на речке, ходила с подружками в кино, читала книжки. В огороде что сделает, то и сделает, бабушка не проверяла. С вечера наготовит для внучки еды и на весь день завеется…

Выловила бабушку её подружка Ксения Ивановна, у той возникли стойкие подозрения о бабушкиных «делах».

– И часто бабушка так уезжает? – спросила, столкнулись они на базаре, где Алевтина Валерьевна покупала с подружками семечки. До этого Ксения Ивановна пару раз заходила к ним домой.

– Да каждый день? – беззаботно ответила внучка.

Ксения Ивановна не поленилась и поехала на кладбище, предположение подтвердилось – подруга сидела на лавочке у могилы и рыдала. Она успела обустроить место своего каждодневного присутствия, принесла откуда-то небольшую низкую лавочку, на ней сидела. Ксения Ивановна своим появлением сбила эмоциональный порыв. Бабушка промокнула глаза платком, шмыгнула носом и подвинулась на скамейке, дескать, присаживайся, подруга, коль пришла, хотя никто тебя не звал сюда. Ксения Ивановна села и вдруг тихонько запела:

Сронила колечко

Со правой руки,

Забилось сердечко

О милом дружке.

Бабушка подхватила:

Ушёл он далёко,

Ушел по весне –

Не знаю, искать где,

В какой стороне.

Спели дуэтом, на слезах пели, после чего Ксения Ивановна сменила лирико-драматический тон на сугубо назидательный:

– Авдотья Ильинична, подруга моя дорогая, и что это ты своей головой садовой думаешь? Ты в своём уме? Каждый день сюда как на работу! Ты, вообще-то, что-то соображаешь? Поднять его не поднимешь и себя изведёшь! Огород забросила, внучку забросила. Я тоже своего схоронила, думаешь, мне его не жалко? Ну ведь не яму теперь за ним лезть! Вот что ты сюда таскаешься каждый Божией день?

– Мне надо! – упрямо сказала бабушка.

– Ты думаешь, Егор похвалил бы? Внучка по боку, дом по боку! Давай-ка, подружка, прекращай убиваться! Оплакала его и будет! Живым – живое! Записки подавай, панихиду закажи, а сюда нечего таскаться изо дня в день, грех это. Сейчас заедем в церковь, подадим записки, завтра суббота, закажем панихиду. Хватит!

Той зимой бабушка собралась писать мемуары. Тетрадку в линейку Алевтина Валерьевна хранит по сей день. Икона и листочки с молитвами затерялись после смерти бабушки, тетрадь цела. На икону наткнулась случайно, что-то искала, бабушка сказала: