– Я отправлюсь до рассвета, – сказал инквизитор.

– Тебе нужно будет миновать торговый тракт затемно, – травница отошла к окну. Её руки рассеянно оправляли подол. – Ночью тракт безлюден. Ты свернёшь с него и двинешься на север, туда, где деревья покрыты мхом. К колдуну не ведёт ни одна тропа – твоим проводником станет лишь мох и ветер, что дует с севера. Рано или поздно ты достигнешь реки – двигайся вниз по течению…

Травница замолчала.

– А дальше? – поторопил Герхард.

– А дальше он сам найдёт тебя. Скажу одно – на твоём пути встанут препятствия. Какие именно, я не знаю. Они отличны друг от друга каждый раз, но ты будь готов ко всему. Свёрток, что я дала, не прячь глубоко. И храни при себе ещё один оберег…

Руки знахарки скользнули к шее, и в её ладонях остался крохотный кусочек дерева. Сквозь аккуратно вырезанную дырочку была пропущена пеньковая верёвка. Хельтруда приблизилась, и Герхард склонил голову, чувствуя, как скользит по коже, царапая её, пеньковый шнур.

– Это частица Древа Богини-Матери из северных земель. Носи его, не снимая… пока не вернёшься ко мне.

– Я так благодарен тебе, Хель.

– Ты должен будешь вернуть мне этот оберег, – травница будто не слушала его, – без него мои заговоры теряют былую силу. Ты понял меня?

– Я понял тебя, – Герхард накрыл оберег здоровой ладонью.

– А теперь, – Хельтруда, подобрав платье, с ногами забралась на лежанку, – закончи свою историю о проклятом городе.

Инквизитор спрятал оберег под рубаху. Кусочек дерева, лишённый женского тепла, теперь напитывался теплом его тела.

– В конце концов, я нашёл их, – его рука легла на сложенные ладони травницы. – С очередным письмом епископа мне пришли чёткие указания, кого следует задержать. Я не понимал, откуда и как он прознал это, но выполнил приказ. Мы пришли за ними ночью…

Его голос прервался, а когда инквизитор вновь заговорил, то хриплый тон звучал полушёпотом. Травница наклонилась ближе.

– Я и мои люди пришли, чтобы ловить опасных еретиков, – продолжил Герхард, – а обнаружили кучку трясущихся от ужаса старцев. Мы выгнали их под дождь в одном исподнем и провели через весь город на заклание. Казнить без суда – таков был указ епископа…

В ту ночь город не спал. Горели факелы на площади, плясали тени вокруг наспех сооружённого эшафота. Никто не вышел на казнь, кроме инквизитора и его подручных. Но свечи мерцали в каждом окне, и застыли силуэты за занавесями, приникнув к оконным проёмам.

Ливень хлестал без удержу, заливая брусчатку площади потоками чёрной грязи. Служки сбивались с ног, снова и снова поджигая чадящие факелы.

Прикрываясь капюшоном плаща, инквизитор зачитал приговор – бумага была составлена заранее, и ещё не просохшие чернила расплывались под дождём. Он старался перекричать шум воды, чтобы стоящие перед ним осуждённые услышали его. Чтобы знали, за что будут казнены. Он смотрел в приговор и громко, внятно читал. До рези в глазах вглядывался в исчезающие буквы, чтобы не пропустить ни слова. А ещё чтобы не видеть, как плачут, трясясь от холода, несчастные старики. Бургомистр с женой, управляющий городским зернохранилищем, разорённый начальник разграбленных конюшен и его похожая на высохшую мумию мать…

– Et ita fiat, placuit nobis. Amen11… – отзвучали финальные строки, и инквизитор отступил, подавая знак палачу.

Они упали на колени, но это их не спасло. Один за другим их выволокли на эшафот, и брусчатка площади, бывшая чёрной, окрасилась алым.

Огни в окнах погасли, ветер задул факелы на площади, разошлись служки, убрался похожий на чёрного ворона палач. Остались лишь обезглавленные тела – да неприметная фигура в плаще, прислонившаяся к стене в подворотне.

– Я простоял там до рассвета, – сказал Герхард, – а когда наутро кончился дождь, я увидел, что водостоки затоплены. И вода в них была красной, как кровь…

С восходом нового дня, стоя посреди алых потёков, инквизитор снял перстень-печатку с остывшего тела бургомистра.

Нарочный епископа прискакал к полудню. Ворота города открылись, и напуганные ночной расправой горожане вышли из домов. Они стекались к воротам, стороной обходя площадь, и замирали у кованых створок, не в силах поверить своим глазам.

За городскими стенами, там, где раньше зеленели поля и дымили очагами крестьянские сёла, простирался сплошной чёрный саван мёртвых растений. В письме, привезённом нарочным, епископ сообщал, что получил послание из Авиньона, от Его Святейшества Климента V. Беда накрыла почти всю Империю – более того, она распространилась по Европе. В городах люди гибли тысячами, доведённые до отчаяния голодом, убивали и ели друг друга. Крестьяне бросали свои дома и уходили на юг – туда, где было теплее, где не гибли посевы, и жизнь стоила дороже ржаного зерна.

– Господь не сошёл с небес, чтобы спасти нас, – горько сказал инквизитор, – в тот же день многие покинули город. Я ушёл вместе с ними. Бежал через чёрные от пепла поля, как последний трус, скрывая своё лицо. Я не мог смотреть им в глаза – с тех пор, как узнал, что послание Его Святейшества лежало на епископском столе ещё до того, как он приказал казнить высокопоставленных горожан.

Герхард закрыл лицо рукой.

– Он всё знал, Хель, – хрипло пробормотал он, – знал, что эти люди невинны. А я был его послушным орудием… Был таким – и таким же остался.

– Я не помню голода и холодов, – сказала травница, ласково перебирая его спутанные, тёмные с вороным отливом волосы.

– Должно быть, беда миновала эти земли, – проговорил Герхард, – тебе и многим другим повезло…

Инквизитор склонил голову на плечо Хельтруды. Её тело со слегка суховатой, похожей на шёлк кожей пахло лесными травами.

– Когда я вернусь, – шепнул он ей на ухо, – то смогу обнять тебя обеими руками…

Герхард проснулся задолго до рассвета. Ноющая боль в запястье превратила его сны в бесконечную череду прерывистых кошмаров. В доме было темно, лишь едва теплилась лампадка под распятием. Он хотел перекреститься – но на его правом предплечье спала Хельтруда, разметав русые волосы по покрывалу.

– Хель, – тихонько позвал Герхард, и травница тут же открыла глаза. Подарив ему лёгкий поцелуй, встала, чтобы растопить печь.

Дело было плохо – по телу разливалась слабость, побороть которую до конца не смог даже поданный знахаркой отвар. Кутаясь в покрывало и ёжась от предрассветной прохлады, Хельтруда поставила в печь горшок с холодной кашей и принесла чистый холст.

– Сядь, пожалуйста, – попросила она, опускаясь на постель рядом с ним. Герхард послушался. Каждое движение давалось с трудом.

Знахарка разорвала холст на полосы – плотная ткань звонко трещала под её сильными пальцами. Взяв руку инквизитора, она аккуратно стянула с его пальца перстень и покрыла безжизненную, белую как снег кисть тонким слоем густой мази.

– С твоего разрешения, – сказала она, перевязывая его ладонь, – я оставлю перстень себе – как напоминание.

– Ты полагаешь, что я могу не вернуться? – нахмурился Эгельгарт.

Целительница помолчала, аккуратно наматывая холст виток за витком.

– Герхард, я посещала колдуна дважды, – произнесла она, когда молчание стало тяготить, – и оба раза была уверена, что не вернусь…

Инквизитор хотел спросить, что привело знахарку к чернокнижнику, но что-то остановило его. Слушая шипение каши в котелке, он наблюдал, как Хельтруда закрепляет повязку на запястье. Затянув узел, травница взяла его руку и, аккуратно согнув в локте, притянула холстиной к груди и плечу.

– Будет не слишком удобно, – сказала она, будто извиняясь, – но это не даст хвори пойти дальше.

– Мне от этой руки мало толку сейчас, – успокоил её инквизитор.

Они прочли молитву и в молчании позавтракали.

– Рассвет уже близится, – проговорила травница, глядя, как Герхард набрасывает тяжёлый плащ и вешает на плечо дорожную суму, – тебе нужно поспешить.