И на исходе третьего дня ждать дальше стало невмочь.
Хельтруда вернулась с закатом. Она дышала полем, солнцем, скошенной травой, а в руке несла корзинку со свежими яйцами.
– Подарок от благодарной соседки, – улыбнулась она в ответ на вопросительный взгляд Герхарда, – у неё уже шестеро ртов каши просят. Больше не желает.
Инквизитор понимающе кивнул, глядя, как травница хлопочет у стола. Пёстрая вертелась вокруг её ног – казалось, и хозяйка, и кошка слаженно выполняют фигуры какого-то очень сложного танца. Того, который мог бы называться жизнью.
– Расскажи мне, – попросила Хельтруда, усаживаясь на лежанку с ним рядом, – расскажи ещё что-нибудь.
В её тоне, всегда ровном, неожиданно прозвучала такая пронзительная тоска, что у Герхарда ёкнуло сердце. Травница, должно быть, угадала его мысли – сегодня их последний разговор. Последняя иллюзия совместного уюта.
– Я пришёл в инквизицию как наёмник, – начал он. – Им нужны были сильные солдаты. Эти дети в сутанах совершенно не умеют воевать, а я… – его колючий от щетины подбородок искривила горькая усмешка, – а я видел то, что им и не снилось…
– Что ты видел? – спросила Хельтруда, подавая ему глиняную кружку с отваром ромашки.
Он взял кружку правой рукой и глотнул ароматного напитка. Терпко обожгло губы.
Травница тем временем бережно стала разматывать пропитавшийся травяным соком холст.
– Я видел, как люди обращаются в пепел… – заговорил он, – когда жгли еретиков в Хагенове, весь город засыпало сажей. Жирные хлопья… Они оседали на крышах, на земле, на стенах. Они носились в воздухе… А потом пошел черный снег.
От него не было спасения. Когда молочник привозил молоко, оно оказывалось тухлым из-за плавающих в нём маслянистых хлопьев. Фрукты и овощи на городских рынках было не достать – крестьяне отказывались везти урожай в «проклятый город». Посевы на полях вокруг засыпало пеплом.
«Чёрный снег» шёл почти месяц. Многие погибли – от голода или удушья. В первые же дни неизвестные напали на городские конюшни, угнав лошадей. Тщательно завёрнутую в промасленную ветошь конину тайком продавали на улицах за огромные деньги. Когда конина закончилась, стали продавать другое мясо – на вкус оно напоминало то старую говядину, то плоть молочных телят. Но ни коров, ни телят на рынках уже давно не видели…
А затем пришёл холод. Несмотря на июль, дома покрывались серой изморозью. С улиц исчезли нищие, калеки, попрошайки. Город наполнился плачем – стенали матери над крохотными гробиками, завешивая окна чёрным полотном. А по ночам замотанные в тряпьё фигуры крались к домам, и наутро гробики находили пустыми. «Мясо молодых телят» начали менять на ещё живых младенцев, которые в тот же день превращались в точно такое же мясо…10
Епископ Мекленбургский из своей резиденции в Шверине неустанно призывал горожан замаливать свои грехи. Количество отслуженных месс увеличилось троекратно. Почерневшие от сажи колокола звонили без устали, но ручейки измученных горожан, вяло стекающихся к притворам храмов, мелели день ото дня…
– И вот, когда треть горожан лежала в гробах, а ещё треть навсегда покинула город, ко мне прибыл представитель епископа, – Герхард повертел в руке пустую кружку, – он передал мне послание. В нём говорилось, что весть о нашей беде достигла Рима, и более того – зараза распространяется по всей Империи. Папа издал буллу, в которой повелевал в кратчайшие сроки остановить бедствие и найти виновных. Колдунов, наславших на город «чёрную порчу», и еретиков, чьи нечестивые деяния делали тщетными воззвания к Господу.
– И ты отыскал их? – Хельтруда осторожно сняла последний виток холста.
– Нет, – Герхард отвернулся и стал смотреть в окно поверх плеча Хельтруды. За мутным слюдяным стёклышком догорал закат. – Я сделал всё, что было в моих силах. Собрал всех оставшихся осведомителей и поручил им слежку. По моей просьбе каноники провели службы в храмах, призывая горожан покаяться и рассказать всё, что им известно. Они обещали отпущение грехов каждому, кто даст хоть какие-то показания, и это сработало против нас. В первые два дня на меня вылился поток доносов. Я не спал днями и ночами, пытаясь разобраться в том, что из этого может быть правдой, а что – просто ложь напуганных, обречённых людей. Хель, они знали, что скоро умрут, – Герхард отвёл взгляд, видя, с каким напряжением, замерев, слушает его травница, – они пытались получить единственно возможное утешение – своё последнее прощение…
Он помолчал, пытаясь пошевелить пальцами левой руки. Кисть не слушалась.
– Я не нашёл в доносах никаких конкретных обвинений – одни слухи, подозрения, досужие домыслы… Это было похоже на панику. Каждый очернял каждого, чтобы не стать очернённым самому. По распоряжению бургомистра городские ворота были заперты. Никого не выпускали – еретики не должны были избежать правосудия…
– Но это имеет под собой никакого смысла, – сказала Хельтруда, – кто станет сидеть и дожидаться, когда его преступное деяние будет раскрыто и наказано? Нечестивцы должны были покинуть город сразу же.
– Я пытался объяснить это посланнику, – устало проговорил Герхард, – но у епископа был свой взгляд на происходящее. Если бедствия продолжаются, то зачинщики бедствий должны быть где-то здесь. И мои поиски продолжились.
Знахарка аккуратно взяла его левую руку. Ниже запястья по коже разлился приятный холодок, запахло горькими травами. Инквизитор перевёл взгляд от чернеющего квадрата окна на травницу.
На минуту в комнате повисло молчание. Наконец Хельтруда, отставив в сторону горшочек с целебной мазью, покачала головой.
– Герхард, здесь я бессильна.
Инквизитор опустил глаза.
Его левая кисть в разводах подсохшей крови безжизненно замерла среди обрывков холста. Побледневшие, будто мраморные, пальцы сливались со светлым льняным покрывалом.
– Я не могу тебе помочь, – Хельтруда осторожно коснулась покрасневшей кожи запястья, – это не тот недуг, что требует лишь трав и заговоров.
– Что мне делать? – спросил Герхард. В горле застрял мерзкий ком.
– Есть один способ… – знахарка отвела глаза, принимая у Герхарда пустую кружку, – в полудне пути отсюда живёт человек, умеющий исцелять самые тяжёлые раны. Но…
– Но что? – поторопил её Герхард.
– Но он – чернокнижник, колдун, – еле слышно произнесла Хельтруда, – и я не думаю, что инквизитору подобает…
Герхард приподнялся на локте, правой рукой обнимая Хельтруду за талию. Кручёный поясок из стеблей зверобоя заскрипел под его пальцами.
– Я совершил слишком много того, что не подобает совершать инквизитору, – его губы растянулись в подобии улыбки, – и давно перестал считать свои грехи. Ты укажешь мне путь к нему, Хель.
Взгляд Герхарда остановился на лице знахарки.
– И даже не думай идти со мной, – предупредил он, – ты и так многим рискуешь, укрывая меня в своём доме…
Инквизитор наклонил голову, погружая лицо в волосы Хельтруды.
– А я не хочу, чтобы ты подвергалась опасности… – чёрные и русые пряди спутались. Ноздри приятно щекотали запахи овса и мёда.
– Ты должен будешь передать ему это, – травница не без труда высвободилась и встала. На её лице играла едва заметная улыбка. Сдвинув стоящий в углу сундук, Хельтруда откинула половицу и вынула из схрона комочек. – Не спрашивай, что здесь. Он поймёт, кто ему это передал, и поймёт также то, что тебе можно верить.
Герхард кивнул, наблюдая, как Хельтруда бережно заворачивает комочек в ткань и кладёт его в дорожную суму. В своём крестьянском платье из грубого льна, простоволосая и отнюдь не красивая, она представлялась ему воплощением изящества и юности. Её не портили ни морщинки на щеках, ни суровая складка на лбу – следы выносимых лишений. Худощавая фигура знахарки казалась изваянной из мрамора – и неважно, что неумеха-скульптор оставил угловатости на бёдрах и ключицах. Со всеми знаниями и опытом, с грузом прожитых лет за спиной, она всё равно представлялась ему юной лесной феей, погружённой в таинственный мир волшебства.
