Когда всадники приблизились к Князю, на суровом лице Повелителя нельзя было различить даже следов боли. Только бесчувственная маска. Он смотрел на них из-под густых черных бровей бесцветными глазами, пугающе безразличный, всесильный и бессильный одновременно. Всадники немедленно спешились и упали перед Повелителем в колючий аршинный сугроб. Владимир первым поднял голову, стараясь не глядеть брату в глаза.

–Повелитель!

–Говори, – выдавил Тимир бледными потрескавшимися полосками губ. Сгорбился. Он знал все, что скажет ему брат, и это непосильной ношей ложилось на плечи, мешало дышать.

–Утром Лилит выехала в Мокрые Прилуки. Я дал ей самых опытных магов с сопровождение.

–Где был ты?!– словно раненный медведь заревел Князь.– Как ты мог отпустить её одну?

–Я виновен, Повелитель,– Владимир поспешно склонил голову. В груди гулко колотилось испуганное сердце. – Лилит велела мне остаться в Оркресте и закончить обряд… В том, что случилось с ними виноват только я. Не удержал. Должен был. Но она не хотела никого слушать…

–Что с ней?!

Всадники, казалось, хотели ногами врасти в мерзлую землю, даже не шелохнулись. Крик заглушил рев ветра и вой волков, он казался невероятным в изможденном теле Князя.

– Гарпии. Они напали на западном склоне, ближе к тролльей границе…

Повелитель ждал, стиснув зубы.

–…никто не уцелел.

И только после этих слов ноги отказали, словно порвалась последняя из размохрившихся веревок, сдерживающих тело в седле, и Тимир стал медленно соскальзывать в сугроб. Руки брата поддержали его у самой земли, не дали упасть, согрели теплом безграничного сочувствия.

–Гарпии скрываются в западных землях, брат. Наворопники бают: видали их на склонах Темных гор, близ Священной Ложбины.

Князь медленно стянул меховую шапку, скрывая от всадников лицо, незаметно смахнул мокрой веретенкой одинокую слезу. На плечи ему упали длинные волосы, мерцавшие в свете луны холодным серебром. Всадники невольно покосились на совершенно седые пряди, но опасливо промолчали. Они не увидели в глазах Повелителя ни страха, ни боли утраты, в который раз уверившись в том, что у Тимира «каменное сердце».

– Уничтожить всех, – коротко приказал он сквозь сжатые зубы.

– Каддар, Енк! Сдается мне, что эта уродиха все-таки издохла, – обрюзгший тролль просунул через прутья решетки щетинистую морду, громоподобно сморкнулся раскатистым эхом и опасливо принюхался. Не знаю, как бдительный тюремщик пытался утвердиться в своем предположении, тем более мое безвременно почившее бренное тело врятли успело бы стухнуть в такой холодине. Лежать следовало без движения, пусть тролли и отличаются глупостью, но не наивностью же. И лежала, да так, чтобы никто не заметил коротких неровных вдохов. На счет Енка не волновалась, за месяц, проведенный в темнице, успела понять: кто есть кто в моем стремительно сузившемся мирке. Безобидный увалень Енк был слишком молодым и не совсем благонадежным, потому как тайно потворствовал пленнице, подкармливая костлявые телеса плохо пропеченным хлебом из неизвестных горьковатых злаков. Иногда, косясь в сторону гулкого коридора, подсовывал под прутья решетки темное мясо, смахивающее, однако, на позапрошлогоднюю, успевшую истончиться до абсолютного обезвоживания крысятину. Но в моем положении особенно выбирать не приходилось. Официальная кормежка случалась ещё реже: раз в два-три дня. Всего двенадцать раз. Только чтобы не сдохла от истощения. Сырые гранитные стены промерзали насквозь, даром что шириной в три локтя. В крохотной (не дай боги, ещё плечи расправит) клетке – одинокая постель, точнее, каменная седалище с подобием одеяла. В него и приходилось кутаться, чтобы хоть как-то согреться. Получалось плохо: сырая мешковина нацелилась извести пленницу единственным имеющимся у неё в арсенале способом, брезгливо отказывая мне в сохранении тепла. Она досталась мне по наследству от четвертованного на днях военного предателя, и всем своим видом выражала безразличие к местным узникам и скорбела по поводу доставшейся на её долю презренной участи. По всему видать, в этой камере годные к перевоспитанию не засиживались. Казалось, заключенных здесь медленной мукой превращают в камень. Я уже не чувствовала редких трепыханий сердца. Менять ипостась не давали, прямо на глазах у пленницы подмешивая в воду отвар из икол-травы, били плетками до багряных, опухающих рубцов на прозрачно – бледной коже. Часто, подолгу. Пока я не теряла сознание. Но кровь не шла, а только вяло мазалась по саднящим язвам. Я пыталась вымолить правду у своих мучителей, мыча пересохшими губами про ошибку, но тролли молчали, тупо выполняя приказы неведомого душегуба. Сестер я не видела. Вслушивалась в пронзительную тишину и соображая: где они. Но не уловила ни одного крика или стона, чтож, это хорошо. Или не хорошо. О втором старалась не думать. А в какой-то момент поняла: если не сегодня, то никогда. Слабость накатывалась, как снежный ком, ещё немного, и не смогу связно соображать. Почему меня мучили в абсолютном молчании, не допрашивали, не говорили о вине?

–Глянь-ка, шо с ейтой гадюкой. Уж больно тихая,– с сомнением пролепетало волосатое чудовище и крепко наподдало мне в бок острием поржавевшего от тихой непыльной работенки копья.– Нечисть или нежить?! Не русалка, не кикимора, не упырь.

–Оборотниха,– Вяло констатировал молодой.– Птицей, вроде, умеет. Только в наших краях такие отродясь не встречались. А на Старофадских островах есть. Мало, правда.

Надо же, заговорил. Он вообще то молчаливый, этот Енк. Жалел, видно, но помочь не спешил. Оставалось надеяться на то, что и помешать не захочет, пусть даже из жалости. Получилось бы! Помоги мне, Зевс.

–Всех вовремя перебили,– одобрил старый тролль и спохватился.– А ежели и эта издохла?

Усилием воли я превозмогла подступивший к сухому саднящему горлу больной кашель, постаралась не выдать себя, упрямо концентрируясь на том месте, где стоял тюремщик. На слух получалось хуже. Прежде выручало зрение.

Енк равнодушно зевнул и сделал неутешительное предположение. Неутешительное только для кошелька старшего, обольщаться не стоило. Начальник охраны поспешил обернуться к сослуживцу (кажется, я даже видела воочию, какие несуразные гримасы сопровождали мыслительную активность мохнатого чудовища), смачно почухался и срыгнул, распространив по тесной коморке вонь перебродившего обеда.

–Махар! Сдыхлик неумиручий! Так я и знал! Всего то седмицу,– обиженно запричитал тюремщик.– Какую-то седмицу пережить. И на тебе, курица костлявая, издохла! Каддар! Я ж у них был первым кандидатом на должность палача! А там отпуск целых две луны, полное довольствие и свободный график работы! Да ещё эти, как их там?

–Премиальные,– сплюнул младший.

–И бесплатные обеды,– мечтательно хрюкнул тролль.

А на пути у всего этого великолепия сморщенной реликтовой окаменелостью мешалась гарпия!

–Ну, ка, проверь её, – с робкой надеждой протянул старший.

Только не это. Пожалуйста, нет. Только не Енк!

–Не-е-ет, я туда не полезу,– опасливо заключил молодой тролль, отлынивая от ответственности на правах менее опытного и вовсе не заинтересованного в премиальных сослуживца. По звуку глухих ударов я поняла, что препирались они довольно бурно. Наконец лязг стали о прутья решетки прекратился, тролли вымученно сопели. Ох, как хотелось подсмотреть пусть даже одним глазком, но действовать приходилось в прямом смысле вслепую. Затаиться и ждать.

–Да ты её боишься!– с издевкой констатировал молодой.

–Чтоб тебе зенки вороны повыклевывали! И как ты смеешь, гномья лепешка, такое говорить? Да я с семи зим уже в сражениях участвовал, дракона голыми руками задушил, когда ты ещё на лежак писал!– оскорбленно сплюнул соплеменник и с нарастающим сомнением затоптался на месте, проверяя острие копья на надежность скрюченным когтем волосатого мосластого пальца. Но дело было сделано, и, хочешь не хочешь, а за слова придется отвечать. Я прямо таки видела на лице Енка выжидательную полуулыбку-полуухмылку.