— Я давно не слышала таких слов, это позиция расиста и женофоба.

— Ты вообще мало что слышала.

— Здесь вам не полицейский участок, мистер Кори.

— Но я-то полицейский. Тебе придется смириться с этим.

— Это значит, что ты намерен шокировать нас своими выходками?

— Да. Послушай, Кейт, я благодарен тебе за вмешательство — то есть я хотел сказать — за наставничество, — но через неделю я либо буду в секторе, работающем по ИРА, либо вообще уйду от вас.

Кейт ничего не ответила и занялась лимоном. Я посмотрел на нее. Лет тридцать, наверное. Блондинка, голубые глаза, светлая кожа, спортивная фигура, никаких украшений, легкий макияж. На мой взгляд — никаких изъянов, если не считать нескольких пятнышек перхоти на темно-синем блейзере. Наверное, в школе она занималась одновременно тремя видами спорта, принимала холодный душ, а в колледже организовывала спортивные состязания. Я ненавидел ее. Нет, не в прямом смысле этого слова, но просто у нас с ней не было ничего общего, за исключением, пожалуй, некоторых аналогичных внутренних органов. Трудно было определить ее акцент, и я вспомнил, как Ник Монти говорил, что ее отец работал в ФБР и семья жила в различных штатах.

Кейт повернулась и посмотрела на меня, а я посмотрел на нее и выдержал взгляд ее проницательных голубых глаз.

— Ты пришел к нам с отличными рекомендациями, — обратилась ко мне Кейт.

— Неужели? И кто же меня рекомендовал?

— Коллеги из отдела по раскрытию убийств.

Я промолчал.

— А еще Тед и Джордж, — добавила Кейт и кивнула в сторону «болвана и олуха».

Я едва не поперхнулся кофе. Непостижимая загадка. С какой стати эти двое могли сказать обо мне что-то хорошее?

— Они не в восторге от тебя, но ты произвел на них впечатление в ходе того дела на Лонг-Айленде, — пояснила Кейт.

— Да, я тогда и сам себе понравился.

— Но почему же ты хочешь уйти из ближневосточного сектора? Если проблема заключается в Теде и Джордже, мы можем перевести тебя в другую команду в рамках нашего сектора.

— Я люблю Теда и Джорджа, но в действительности мое сердце принадлежит сектору по борьбе с ИРА.

— Очень жаль, потому что настоящие дела именно у нас. Можно сделать хорошую карьеру. А ИРА ведет себя в Америке очень тихо.

— Вот и хорошо. Меня не интересует карьера.

— А вот палестинцы и мусульманские группы представляют потенциальную угрозу для национальной безопасности.

— Да уж какую там «потенциальную», — возразил я, — вспомни взрывы в Центре международной торговли.

Кейт промолчала.

Я понял, что для сотрудников ОАС напоминание об этих взрывах звучит как фраза: «Вспомни Перл-Харбор». Разведка прохлопала ушами, но потом террористов отловили, так что получилось нечто вроде ничьей.

— Вся страна в страхе перед угрозой биологической, химической или даже ядерной атаки со стороны ближневосточных террористов, — продолжила Кейт. — Ты ведь понимаешь это?

— Понимаю.

— Поэтому все другие дела в ОАС считаются второстепенными. Настоящая работа идет в Ближневосточном секторе, а ты, похоже, человек действия, — с улыбкой закончила Кейт.

Я улыбнулся в ответ и спросил:

— А какое тебе дело до меня?

— Ты мне нравишься.

Я вскинул бровь от удивления.

— Мне нравятся вот такие неандертальцы из Нью-Йорка, — пояснила Кейт.

— Послушай, Кейт, у меня просто нет слов.

— Тогда подумай об этом.

— Ладно, подумаю.

Я взглянул на ближайший монитор и увидел, что рейс 175 авиакомпании «Транс-континенталь» из Парижа, который мы ждем, прибывает вовремя. И снова обратился к мисс Мэйфилд:

— Как думаешь, сколько это займет времени?

— Часа два или три. Час бумажной работы здесь, затем вернемся с нашим сомнительным перебежчиком на Федерал-Плаза, а там будет видно.

— Что будет видно?

— А ты куда-то торопишься?

— Да вроде того.

— Очень сожалею, что национальная безопасность мешает твоей личной жизни.

Я не нашел достойного ответа, поэтому сказал:

— Я большой поклонник национальной безопасности. Поэтому я в твоем распоряжении до восемнадцати часов.

— Да можешь уйти когда захочешь. — Кейт взяла свою чашку с чаем и присоединилась к коллегам.

А я остался на месте со своим кофе и задумался над предложением Кейт проваливать отсюда. Сейчас я был похож на человека, который, стоя среди зыбучих песков, наблюдает за тем, как тот покрывает ботинки, и гадает, через какое время песок доберется до носков. Однако он знает, что может удрать в любую минуту. К сожалению, когда я в следующий раз глянул вниз, то увидел, что песок добрался уже до коленей.

Сэм Уолтерс, сидя в кресле, подался вперед, поправил головную гарнитуру и уставился на светившийся перед ним зеленый экран радара. На улице сиял пригожий апрельский день, но этого не ощущалось в тускло освещенном, без окон, зале Нью-Йоркского центра управления воздушным движением, расположенном на Лонг-Айленде, в пятидесяти милях к востоку от аэропорта Кеннеди.

Остановившись возле кресла Уолтерса, начальник смены Боб Эшкинг спросил:

— Проблема?

— Да, Боб. Потеря радиосвязи, рейс один семь пять «Транс-континенталь» из Парижа.

Боб Эшкинг понимающе кивнул.

— Как давно нет связи?

— Никому не удается связаться с ним после того, как он покинул североатлантическую трассу вблизи Гандера. — Уолтерс взглянул на часы. — Уже около двух часов.

— Есть какие-то другие признаки наличия проблемы на борту?

— Нет. На самом деле… — Сэм внимательно посмотрел на экран радара. — Самолет развернулся на юго-запад при пересечении воздушных трасс у Сарди. Затем, согласно полетному плану, снизился на эшелон тридцать семь.

— Значит, свяжется через несколько минут, будет спрашивать, почему мы его не вызываем, — предположил Эшкинг.

Уолтерс кивнул. Отсутствие радиосвязи не являлось чем-то сверхнеобычным: частенько диспетчеры не могли связаться с самолетами, которые вели. Уолтерс и сам припомнил два-три таких случая. Наверняка через несколько минут кто-то из пилотов ответит: «Ох, прошу прощения…» — и объяснит, что у них был выключен звук, либо сбилась частота, либо произошло что-то еще менее существенное. Например, весь экипаж уснул… хотя этого они, конечно, не скажут.

— А может, оба пилота усадили себе на колени стюардесс и развлекаются с ними, — буркнул Эшкинг.

Уолтерс улыбнулся.

— Самое лучшее объяснение отсутствия радиосвязи, какое я когда-либо слышал, — это когда пилот сообщил, что он поставил поднос с обедом между креслами пилотов, а поднос надавил на селекторный переключатель и сбил им частоту.

Эшкинг рассмеялся.

— Очень простое объяснение для такой серьезной проблемы.

— Точно. — Уолтерс снова посмотрел на экран радара. — Курс у него нормальный.

— Да.

Вот когда с экрана пропадает отметка, подумал Уолтерс, тогда действительно серьезная проблема. Он дежурил в мартовскую ночь 1998 года, когда президентский самолет исчез с экрана радара на долгих двадцать четыре секунды и находившиеся в зале диспетчеры застыли от ужаса. Затем отметка снова появилась, и все облегченно вздохнули. Но была еще ночь 17 июля 1996 года, когда рейс 800 «Транс уорлд эйрлайнз» исчез с экрана радара навсегда… Уолтерс знал, что до самой смерти не забудет ту ночь. А в данном случае обычная потеря радиосвязи… и все же его что-то беспокоило. Слишком уж долго не было связи.

Сэм Уолтерс нажал несколько кнопок и сказал в микрофон по каналу внутренней связи:

— Сектор девятнадцать, я — двадцать третий. Нет связи с рейсом один семь пять «Транс-континенталь». Он движется к вам, через четыре минуты я передам его. Просто хотел предупредить вас заранее.

Выслушав ответ, Уолтерс продолжил:

— Да, наверное, у них какая-то неисправность. Их уже два часа на всех частотах вызывает все Атлантическое побережье. — Уолтерс хмыкнул и добавил: — Когда рейс закончится, пилоту придется написать столько объяснительных, что он почувствует себя Шекспиром. Ладно, свяжусь с вами позже. — Он повернул голову и встретился взглядом с Эшкингом. — Ты что-то хотел?