Мы видим лишь кусочек её передника, и полноватое лицо. Добросердечное, его не отягощает даже внимательный взгляд направленный, судя по всему, на дочь и парня стоящего за её спиной.

– Ох, милая, вы рано! – У неё мягкий голос, полностью соответствующий внешности, дверь открывается шире, представляя нам достаточно не богатое убранство внутри.

За такой дверью ожидаешь увидеть нечто немного иное, чем растянутый полосатый ковер, слегка оборванные обои и парочку котов, что любопытно высунули морды в коридор.

– Мам, ну мы торопились и у нас, как всегда, не вышло рассчитать время! – Главная героиня, а я более, чем уверен, что Аня – именно главная героиня, стоит в коридоре, железная дверь за её спиной закрыта. Кидает недовольный взгляд на парня, пока тот, сидя на небольшой скамеечке развязывает черные ботинки с шнурками, больше пригодными для того, чтобы удавиться. Потому что они слишком сколькие, чтобы завязать нормальный узел. Такие шнурки развязываются даже с двойных и тройных узлов – они слишком скользкие. Я знаю по своему опыту.

На экране появляются его пальцы, упорно развязывающие тройные узлы. Не думаю, что они продержались хотя бы от дома. Скорее всего он уже пару раз завязывал их по дороге, но таким ботинкам не идут другие шнурки – слишком широкие для крохотных круглых отверстий.

– Жень, прекрати там копаться! – Голос Ани слышен откуда-то, но звук приглушенный, а значит она находится не в коридоре.

Камера показывает всего парня полностью, и то, как он открывает старенький, с болтающимися дверями шкаф, чтобы повесить туда свою куртку. Вещи, в шкафу, набиты так плотно, что ему приходится раздвигать их двумя ладонями, держа петельку куртки в зубах, дабы втиснуть её в узкое пространство, где совсем нет места.

Все вещи висят на плечиках, но ему они не понадобятся, потому что куртку просто не сможет выпасть из-за того, как её сожмет со всех сторон.

– Аня, ты ничего не хочешь мне рассказать?

Героиня сидит напротив своей матери, и нарезает лук тонкими, почти идеальными, полукольцами.

Её волосы заправлены за уши, что делает худенькое лицо беззащитным, а ключицы, выглядывающие в круглый вырез свитера, кажутся такими хрупкими, что грозят вот-вот переломиться. Пара неаккуратных движений и эти тоненькие косточки переломятся.

Нож в её руках недостаточно острый, поэтому она сначала протыкает луковицу его кончиком, а потом ставит лезвие в получившийся надрез и давит на лезвие.

За её спиной вход в кухню, и небольшой прилегающий коридорчик с одной открытой дверью. Я более, чем уверен, что это ванная и санузел. Дверь открыта в туалет, чтобы кошки могли туда более беспрепятственно попадать туда по своим важным кошачьим делам.

– О чем ты, мам? – Она слегка наклоняет голову вперед и поворачивает её, так, что лицо находится практически параллельно столешнице, на которой лежит старенькая, но чистая скатерть. Кое-где рисунок подтерся, и есть прожжённые, сигаретными бычками, дырки.

– А ты догадайся. – Мать все ещё стоит спиной к Ане, но нетерпеливо моет посуду. Вся её нервозность передается через то, как она отряхивает руки или моет тарелки без применения губки, просто подставляя их под горячую воду, протирая ладонью и подставляя под струю горячей воды, сбивающей с них остатки еды.

Анна сидит, уставившись взглядом в разделочную доску, и крошит лук ножом. Создается ощущение, словно она пытается е просто его нарезать, а измельчить, как после миксера.

В её рту перекатывается жвачка, и поэтому слезы, при нарезке овоща не текут. Это известный прием, чтобы не щипало глаза. Жевать что или же перекатывать во рту конфетку.

Я не знаю, как это работает, но это действительно работает.

– Анна. – Женщина оборачивается назад, опираясь спиной о кухонную столешницу. Она вытирает руки бело-голубым полотенцем, на ткани которого заметны желтоватых пятнах жира, которые вьелись так глубоко, что их не берет ни один отбеливатель.

Девушка смешно морщит лицо и прикрывает глаза, пытаясь не смотреть на мать, окидывающую её осуждающим взглядом.

– Как ты догадалась? – Аня все ещё сидит с закрытыми глазами, будто бы боясь поднять веки и увидеть перед собой чудовище или злость, на лице своей родительницы, но нам видно, что нет ни того, ни другого.

Женщина, в ответ на реплику дочери лишь тяжело вздыхает. В этот время я рассматриваю е фиолетовый фартук, сделанный из хлопка. Он с красной атласной каемкой и аляповатыми цветами, которых не может существовать в природе. Они похожи на ромашки, но с красными серединами, лепестки расположены в два ряда.

– Пускай это останется моей небольшой тайной, дочь.

Девушка открывает глаза и поднимает на мать взгляд своих зеленых, цвета хвойных иголок, глаз.

Женщина все еще комкает в руках полотенце, хотя её руки давно полностью сухие и не требующие вытирать их, но она одна из того типа женщин, которых успокаивают какие-то машинальные движения.

– Какой у тебя срок? – На её лице появляется небольшая улыбка, но не из веселых, а та, что опускает уголки губ слегка вниз. Улыбка, которой ты пытаешься скрыть огорчение или же испуг.

–Четыре недели, мы сами узнали об этом позавчера и не хотели говорить тебе, пока не придумали бы как. – Аня прихватывает зубами нижнюю губу и начинает расковыривать своими обкусанными ногтями одну из прожжённых дырок в клеенке.

– Ты еще вполне можешь сделать аборт. – Мать пожимает плечами, наконец-то оставляя полотенце в покое, и кладет его на столешницу для готовки, находящуюся рядом с плитой.

– Но я не хочу делать аборт. – Голос главной героини звучит возмущенно, вызывающе.

В её голосе слышаться отголоски удивления и обиды, будто бы её заставляют делать что-то, по настоящему плохое.

– Вы себя то содержать не можете, а собрались ребенка! Объясни мне, как и на что вы будете жить? На зарплату этого дизайнеришки? – То, с каким осуждающим видом мать смотрит на девушку, заставляет Аню подняться, и швырнуть нож, которым она до того нарезала лук, к мелко порубленной трухе, получившейся на выходе.

– Я была о тебе лучшего мнения! – Девушка психует, голос её громкий, четкий, не признающий пререканий. – Собирайся. Мы уходим! – Это звучит уже в сторону коридора, откуда слышится недоуменное «Зачем?», но остановить Аню не получается.

Она выходит из кухни, подхватывает свои черные угги, сгоняя сидящего на них кота, подхватывает пальто, все так же лежащее на стуле, и выходит на лестничную площадку в одних носках.

Мы не слышим криков матери, или окликов молодого человека, не потому что их не включили, а потому что их нет.

Дверь из черного металла хлопает, оставляя героиню с другой стороны.

Хороший фильм должен показывать нам чувства героев при помощи отличительных черт.

Как эта штука про «синие занавески», где иногда, в произведении какого-то автора, возникают синие занавески, которые все трактуют по своему. Но иногда синие занавески – лишь синие занавески, и здесь, внешний лоск двери, черные угги, черная куртка – лишь черная куртка.

Да и мне не нужно, чтобы мне подсказывали её чувства, в отличии от остальных зрителей, я и без того догадываюсь о них. Иногда достаточно пережить подобное событие, чтобы полностью сочувствовать какому-то герою в фильме.

Правда Аню мне абсолютно не жаль. Но это не значит, что я её не понимаю.

– Ты не хочешь объяснить мне, что за внезапный приступ истерики только что был? – Теперь ребята стоят в лифте, где Женя пытается завязать свои скользкие шнурки, предварительно обмотав их вокруг лодыжки, потому что иначе они слишком длинные.

Я понимающе усмехаюсь.

– Я не хочу об этом говорить. – Голос девушки звучит неприязненно и слегка истерично, на словах «не хочу» она делает ударение, выделяя их среди всего остального предложения. Потому они звучат отрывисто, выделяясь на фоне блеклого «говорить».

– Не кипятись. – Женя, успокаивающе проводит по её предплечью и оставляет свою ладонь лежать там, пока Аня не дергает плечом и не скидывает её вниз и его рука виснет безжизненной плетью.