– Я не убегаю. Мяч закатился. – потерянным голосом сказала я. А он повел меня в парк.

В тот день педофил не сумел мне вставить. Я просто лежала на спине, и ни во что, естественно, не вмешивалась. Обреченно и тоскливо смотрела в небо, и думала: «А мне это вообще за что? Учусь хорошо, дома всем помогаю, друзей не подставляю, животных не обижаю. За что, а?» Не знаю, что именно тогда произошло с моим органом, но как мужик не старался – ничего не получилось. Я не смотрела, просто чувствовала: он пытается войти, но никак. Странно, но мужик сдался. Может, спугнул кто. Может место показалось не самым подходящим. Не озеро безлюдное, всё-таки. Тут нет-нет, да люди гуляют, воздухом дышат, на деревья любуются.

Я шла во двор совершенно раздавленная. Жуткий эпизод, который я старалась забыть и оставить в прошлом, грозил разрастись в полнометражный фильм ужасов.

– Ты куда делась? – Вика смотрела на меня дикими глазами.

– Да так… отойти нужно было. По делу. – еле ворочая языком, ответила я.

– По какому делу? – я обреченно махнула рукой. – И что это был за мужик?

Нет, только не это. Я не могла рассказать никому, что это был за мужик. Я промолчала. Сделала вид, что вообще не понимаю, о чём она. Дни потекли своим чередом. Каникулы кончились, мы пошли в школу. Правдами и неправдами, разными хитростями я вынуждала подруг провожать меня до подъезда. Но и в подъезде мне было страшно. Только в квартире становилось чуть-чуть полегче. Иногда я шла из школы одна, и однажды снова увидела его. С бешенной скоростью я понеслась домой, а мужик пытался меня догнать. Я успела забежать в квартиру, слыша за спиной его крики «Ира, Ира!». Бабушка спросила, что со мной. Видок у меня, очевидно, был тот еще. Я как-то от неё отбрехалась, и пошла в свою комнату. Вроде бы я спаслась, но спасенной себя не чувствовала. В моей голове метались мысли: «А не сделала ли я хуже? Что он сделает со мной, когда поймает в следующий раз? Убьёт?» Всё это разрывало мне мозг, царапало душу, я готова была уже смириться с тем, что этот мужик есть в моей жизни. Да, это кошмар, ужас, боль и смрад. Но как я, пятиклассница, могу спастись от него? И только какая-то малая часть меня принимать это не соглашалась.

Мое существование в страхе продолжалось. Я боялась ходить по улицам. В каждой особи мужского пола мне виделся маньяк-насильник-педофил. Большинство из них, вероятнее всего, были прекрасные люди. Но я уже ничего не понимала и не чувствовала. Я жила в страхе, я сама была страхом. Что меня снова схватят и трахнут. Да меня и хватать-то не надо было: моя воля была практически сломлена. Пройдет много лет, прежде чем я соберу её по кусочкам, и склею воедино. А тогда…

Тогда мы поехали с девчонками втроем в магазин «Весна». Наверное, были всё те же. Ленка и Вика. В магазине нам нужна была какая-то канцелярия. В этой весне вечно были толпы народу, среди бела дня, в будний день, в СССР. Почему все эти люди были не на работе – загадка. Тогда вообще сажали за тунеядство. Пробираясь через толпу, я почувствовала, что меня схватили за локоть. Была призрачная надежда, что это кто-то из подруг, вот только хватка была слишком крепкой. Я повернулась. Ну, конечно.

– Почему ты от меня всё время бегаешь? – прошипел он.

– Да где я от тебя бегаю? – внезапно разозлилась я. – В магазин я приехала.

Мужик посмотрел на меня с усмешкой.

– Ну-ну. Пошли! – тоном, не допускающим возражений.

Я вот сейчас думаю, моё бы сегодняшнее восприятие да туда. Я бы кусала его, орала бы всем: «Держи маньяка, он меня изнасиловал». А тогда я покорно пошла за ним. Из чего делаю вывод, что было время, когда я зависела от общественного мнения, боялась его. И опозорить себя подобным образом не могла.

Он привел меня в какой-то подъезд, завел под лестницу и поставил на колени. А, вру. Поцеловал в губы сначала. Недолго. Потом поставил на колени, и достал свой член.

– Возьми его в рот.

Я не шевелилась. Он засунул мне в рот сам свой хуй, а я просто не сопротивлялась. Слушала комментарии типа «глубже». И странно, и слава Богу, что длилось это всё несколько минут. От силы две-три. Всё ж таки подъезд, а не номер в мотеле.

К девкам я вернулась совершенно охуевшая. С новым опытом, от которого хотелось сдохнуть. Ну, хотя бы не больно. Помню они орали на меня, что потеряли и беспокоились, и где я, такая-сякая была. Но мне в тот момент было наплевать. Совершенно.

С ним мы больше никогда не виделись. Видимо, кто-то свыше решил, что физически с меня достаточно. Но был ещё один эмоциональный ущерб. Когда у себя дома я ответила на телефонный звонок и услышала его голос. Он назвал меня по имени. Я кинула трубку и выдернула провод из стены. Больше я первая к телефону не подходила, пару лет точно. Интересно, почему мои родные не придали этому никакого значения? Случись это с моим ребенком – я бы забеспокоилась. Почему он боится снимать трубку? Или это потому, что я опытная?

Итак, мы больше никогда не виделись. А я и сейчас очень надеюсь, что это не случайно. Что он не просто отстал от меня – он бы не отстал. Я надеюсь, что его приняли за изнасилование ребенка, посадили в тюрьму, где его выебли все желающие. Во все дыры. С душой.

Долгое, долгое время после произошедшего я ходила по улицам с большой оглядкой. Сегодня, в наш век изобилия психологического и псевдо-психологического контента уже почти все знают, что любое сексуальное преступление неслучайно. Жертва привлекла тирана. Я и была жертвой. Почему – понятия не имею. Дома меня не били, не запирали в кладовке, не лишали сладостей. В классе и во дворе тоже было всё ровно. Если кого-то коробит присутствие в повествование элементов того или иного сленга – могу даже попросить у вас за это прощения. Например, все поняли, что такое «всё ровно»? Сейчас, наверное, уже все. А в 90е это была фраза из уголовного жаргона. Я к настоящему дню немного знаю и иногда употребляю выражения из сленга воров, реперов, хипстеров, современной молодёжи, ну и мат – куда же без него. Итак, в школе и во дворе у меня было всё ровно, кроме того я училась практически на одни пятерки. Я вообще помню здорово заскучала, когда в первом классе 2 сентября нам раздали какие-то прописи, чтобы рисовать в них палочки. Читала я с трех лет. Не вслух, комментируя иллюстрации. А про себя и толстенные книги. Писать и считать я научилась лет в пять. Меня можно, в принципе, было сразу сдавать если не в третий класс, так во второй точно. Но меня сдали в первый. Я потосковала, и начала учиться. О, кстати. Полезно писать о себе. Сейчас вспомнила яркий момент из детства. Кадр. Кусочек мозаики. Который вполне мог стать одним из составляющих моей жертвенности.

Я получила по диктанту четверку. Как такое могло случиться – не знаю. Зевнула где-то, бывает, я живой человек, просто ребенок. Была просто ребенком. Мама, забирая меня, узнала о четверке, и всю дорогу презрительно игнорировала ребенка. Просто шла впереди, задрав нос. А сзади то бежала, то плелась провинившаяся я, и пыталась с ней заговорить.

– Мама. Ну, мама. Ну чего ты молчишь? – тишина. Гробовая. – Мам. Ну, мама-а-а. Мам, ну скажи ты что-нибудь. Да что я сделала-то, мам?

Нет, я прекрасно осознавала, в чём мой косяк. Просто даже мой семилетний ум понимал, что это просто адский бред какой-то – так изничтожать первоклашку за четверку. За четвёрку!!! Могло это послужить поводом свернуть моей психике на путь жертвы? Мне кажется, вполне. Да, я сказала, что меня не били. Припиздела немного. Так-то не били, конечно. Но вот был случай, опять же в первом классе, когда я загулялась до десяти вечера вместо девяти. А дома получила скакалкой по лицу. Было больно, остался глубокий след от удара. Я всем врала, что поцарапала лицо, падая с дерева, или забираясь на него – не суть. Дядька, кстати, не поверил. Мамин брат. Он жил с нами, и мы с ним, в общем-то, дружили. Дядька приехал из командировки, выпытал у меня правду, и выписал матери пиздюлей. И главное, вот чего я не понимаю… в тот вечер мы с подругой сидели во дворе на веранде. Никто меня не терял, не искал, не звал, а по морде я получила. Интересно… мне понятно, когда мать на эмоциях бьёт ребенка, которого искала несколько часов. От страха бьет, от волнения. Но хладнокровно скакалкой по щеке… если взять увеличительное зеркало и присмотреться – он и сейчас виден, тот шрам. А ещё все эти педагогические меры оставляли кровавые следы на моём невинном, неопытном детском сердце. Этих следов не видно. Но они есть.