Вспоминать о болезнях не очень хочется, но и забыть то, что кошмаром запало в душу, тоже невозможно. Я переболел малярией в тяжёлой форме.

В пионерлагеря за городом я попал после 1-го класса вместе с сестрёнкой. До города и до дома было несколько километров, как считалось не очень далеко. Иногда с разрешения вожатого мы после завтрака до обеда бегали домой. Когда однажды я взял с собой сестрёнку, то на обратной дороге с ней намучился: она быстро уставала, и плакала, прося отдыха.

Перед лагерем находился аул. Дорога шла вдоль забора (дувала), и почти нигде не было тени, местные жители вдоль заборов никогда не сажали деревья. Было около 12 или 13 часов. Самая жара, пекло. Мне напекло голову. Недалеко от лагеря протекал арык. Вода в нём была ледяная с гор.

Я искупался. Спустя некоторое время, меня стала бить дрожь. В лагере я никак не мог согреться. Затем, спустя несколько дней, я заболел малярией.

При температуре воздуха 40 и выше, при наступлении приступа меня била дрожь, мне было холодно. Укрытый несколькими шерстяными одеялами я не мог никак согреться. Меня забрали домой. Лекарств не было. Когда наступал приступ – меня помещали во вторую комнату, завешивали окна, накрывали несколькими одеялами.

Я смотрел на потолок – там вырисовывались разные фантастические фигуры, которые почему-то передвигались по потолку ко мне, стараясь сделать со мной что-то нехорошее (просто никогда не удавалось плотно закрыть окна – всегда пробивался солнечный зайчик – свет).

Мне становилось страшно – я кричал, терял сознание: температура подскакивала до 42. Я дрожал, как осиновый лист, несмотря на то, что был закутан во множество одеял. Мама с огромным трудом достала таблетку хинина. Она мне помогла: сбила температуру, сняла дрожь, стало легче дышать. Таким образом, для лечения нужен хинин, а он – дефицит, достать его в то время было невозможно. На всю жизнь мне запомнился этот приступ, хотя он повторялся неоднократно. Изредка, сейчас во сне он мне нет-нет, да привидится, а я хочу стереть его из памяти навсегда.

Где и как доставала мама хинин, но после лечения малярия больше никогда не возвращалась. В то время это заболевание без лекарств было смертельно опасным. Мне в этот раз просто крупно повезло – я остался не только живым, но и, кажется, здоровым.

Из моего детства, как ностальгия, выплывают и встают перед закрытыми глазами ореховые деревья, ряд ореховых деревьев, множество деревьев. Весной с ореховых деревьев мы сбивали молодые орехи для того, чтобы съесть их. Но для этого нужно было снять верхнюю зелёную кожуру, которая ничем не счищалась и, кроме того, при чистке выделяла несмываемый ничем сок, окрашивающий руки в тёмно-коричневый цвет, так что, по цвету рук можно было узнать – кто сбивал орехи. Когда орехи поспевали, кожура съёживалась, лопалась и легко снималась. Молодые орехи мы пытались чистить в воде, но это не помогало: руки всё равно пачкались. Но до чего – же вкусными нам казались эти молодые, недоспевшие молочные ореховые ядра. Ведь нам, мальчишкам, особенно в годы войны, всегда так хотелось есть.

Запомнилось мне так же, как мы, однажды, откопали у забора земляные груши – растение похожее на картошку, есть которую можно было сырым прямо на месте. Мы перекопали большой участок нашего двора, копошась в земле, добывая её, как самое дорогое золото. Но на следующий год их не было. Мы не знали, что для воспроизводства их надо было вновь посадить весной в землю.

И что характерно для того времени: между нами никогда не возникало межнациональной или межрелигиозной и иной розни, или нам, ребятишкам, это только казалось. Местные жители: узбеки, дунгане, татары, русские и украинцы жили дружно, не было претензий и к эвакуированным людям разной национальности, не было ни тени антисемитизма – шла война. Начало войны мы, мальчишки, сначала восприняли с восторгом: думали, что она быстро кончиться, мы будем воевать на территории врага. Мы стали играть в войну.

Но по радио начали приходить тревожные новости. Мы стали отступать. Фашисты стали расстреливать мирное население. Постепенно стали прибывать беженцы. Их рассказы о войне были ужасными. Стали уходить на фронт отцы, деды, братья. Ввели карточки на продукты, большинство из которых пропало с прилавков в первые дни войны. Наступило военное время.

Несмотря на болезни, летнее пекло, начавшуюся войну, работу на огородах для того, чтобы как-то выжить – Фергана осталась в памяти как одно из самых тёплых, ласковых воспоминаний. Это всё было – моё раннее детство.

Начинал учиться я в городе Фергана в 1941 году, после начала войны. Как я учился, я не помню.

На фотографии – мой отец Анатолий Евстафьевич Дудко 1 9 4 4 г

Мой отец в конце 41-го года ушёл в армию.

Окончив ускоренные курсы командиров, он ушёл на фронт.

В 1944 году от отца пришёл вызов: нам предлагалось переехать на Украину в город Каменец-Подольск. Отец сообщал, что ему удалось приобрести домик, который до нашего приезда будет находиться в распоряжении КЭЧ (коммунально-эксплуатационной части).

Мама решилась ехать. Это отчаянное, очень смелое по тем временам решение – ехать в неизведанное, с двумя маленькими детьми, на только что освобождённую территорию!

Надо сказать, что ранней весной этого или предыдущего года она приобрела бычка, которого ей выделила школа. Мы его не видели, так как он постоянно находился в стаде.

Мы заказывали время от времени машину жмыха с хлопкозавода. Когда машина проезжала мимо нашего дома, мы старались из кузова стащить плитку жмыха, чтобы съесть его (он был съедобным, хотя и отжимался из хлопковых зёрен).

Бычка забили, мясо продали, вырученные деньги пригодились в дороге. Всего этого мы не видели, мясо не ели. Вещи, вероятно, были проданы.

И мама с двумя маленькими детьми решилась на этот рискованный шаг: по вызову купили билеты сели на поезд на станции Маргелан и поехали в неизвестность…

По дороге увидели впервые снег, песчаные барханы. Проезжали по берегу озера-моря Арал. На станции продавали копчёную рыбу.

Когда прибыли на станцию Соль-Илимск, увидели горы соли, лежащей возле полотна железной дороги: всё было белым из-за соли. Пассажиры бросились набирать очень дефицитную по тем временам соль в любую попадавшуюся под руку тару. И только гудок паровоза заставил всё бросить, кроме соли, и бежать к вагонам.

На фотографии – Россыпи технической соли на станции в Усть-Илимске. 1944 г.

Остановились мы на станции города Самары или Саратова (не помню точно). Дальше в Москву нас, как и других пассажиров, не пустили. Комендант станции предложил маме ехать другим путём, тем более, сказал он, что сейчас формируется состав до города Киева, или надо ждать, когда поступит распоряжение об открытии пути на Москву.

Мама решила ехать дальше сразу же. Мы сели в теплушку (товарный вагон с печкой внутри), где находилось ещё несколько семей.

Волгу мы пересекли у города Сталинграда, который лежал в развалинах, и только ввысь поднималось некоторое количество многоэтажных кусков зданий. Вид был очень удручающий, печальный.

Запомнилось мне перед городом Сталино, как я сижу у открытой двери вагона, свесив ноги, а далеко внизу почти под нами расстилались поля, разделённые на кусочки под огороды. Мы проплывали над ними. А по бокам стояли терриконы и вдалеке дымили трубы каких-то заводов. (Позже, мне несколько раз снился этот эпизод).

В первых числах января мы доехали до Киева.

Остановились на вокзале. Следующая станция – Винница.

Билеты достали только на поезд, отъезжающий на следующий день. В Киеве мы вышли на привокзальную площадь, где круг делали трамваи, а в метрах 150 была поперечная улица – Саксагановская.