- О, ты уже здесь, – с досадливой улыбкой заметил Стэнсфилд. Я знала, что это фальшивка – хотела верить. Хотела думать, что наша духовная связь, установившаяся вчера вечером, не была для него пустым звуком. Держать оборону цинизма и похуизма мне лично становилось всё тяжелее – почти невозможно, когда он такой красивый. Твою же мать. Стоит только увидеть его – всё стремительно летит в пропасть, и больно выдохнуть, и так предательски щиплет глаза. Как бы я ни накручивала себя, я уже не могла, не умела его ненавидеть – того, кто некогда, как и я, лишился всего и решил удариться во все тяжкие. И я не могла презирать его – человека, как будто бы созданного для того, чтоб его оголтело боготворили.

Я вдруг вспомнила тот злосчастный день шесть лет назад. Крики моей бабули о том, что я непутёвая шалашовка, что из меня ничего не выйдет. Мол, лучше бы умерла я, а не мои родители – они-то были люди порядочные, не наживали себе проблем. О, я столь часто слышала от неё это, но никогда до того перед моим носом не закрывали входную дверь. Я осталась одна, сама по себе – по вине одного безжалостного человека по фамилии Стэнсфилд.

Я блуждала по улицам, я делила с бродягами сухие клочки земли под мостом, я дралась, как дикая кошка, за тухлый ланч, а потом и за дозу. Я тогда прекратила верить во всё – в чудеса, в справедливость... Пока не встретила Стачека. Он был будто ангел в мире прогнивших людей – с извечно грустной улыбкой, серебряной сединой на висках, пышный, будто хорошенький тортик. Но на нём мои злоключения не закончились. Тот итальянец, на которого он работал, был мне глубоко противен. Вокруг него вились жадные злобные девки, и лишь одна могла стать единственной – ею и стала я. Я смотрела в его глаза, и меня передёргивало – но мне не было страшно. Меня не пугало их самодовольство и пламя. Меня не страшило и то, что его всерьёз величали дьяволом – я знала, что это не так. Знала, даже когда встала на ноги и подмяла под себя всех этих ублюдков, что истинный дьявол смотрит неясным, как будто мечтательным взглядом, он груб и изящен одновременно, он гедонист и садист – и его зовут Норман Стэнсфилд. Даже сейчас, когда я давно напрочь засела в своей скорлупе цинизма, внутри меня остаётся страх.

Страх – крепчайший наркотик. Почти как любовь. Иногда они очень схожи. Иногда они неотличимы, они – одно.

Так любовь или страх двигали мной, когда я в упор, не моргая, как будто пыталась зачаровать ядовитую кобру, смотрела на Стэнсфилда?..

Я подошла к нему – он не сдвинулся с места.

- А ты не рад? – хрипло отшутилась я, хотя мне было не до шуточек-прибауточек.

Ещё бы чуть-чуть, и я бы почувствовала его дыхание на своём лице.

- Пока нет. Но я страсть как заинтригован, – он отвёл с моего лица прядь, чуть поддев её большим пальцем. – Никогда ещё не был предметом сделки. Думаешь, мне понравится?

Я ощущала угрозу в его мурлыкающем тоне. Это было скорее как «мне не должно не понравиться, ТЫ не должна обосраться, а то я тебя угандошу к херам собачьим». Стэнсфилд ставил условия – даже в такой ситуации. Он по-прежнему чувствовал себя главным, а я не должна была этого допускать. Не должна была, но была совершенно бессильна пред жаждой хотя бы коснуться его, ощутить, что всё это не очередной пошлый сон.

Я перехватила запястье руки, которой он только что касался моих волос, а другая моя ладонь опустилась ему на талию. Он позволил мне повести в поцелуе – не растерялся от моего напора, а именно что позволил, будто он всё решает даже в таких обстоятельствах, отдаваясь мне на моих условиях, и это было... Я не сумела бы выразить, я же, блять, не поэт и не его любимый Бетховен. Его губы жгли сигаретной сухостью, и он весь оказался так странно, почти болезненно горяч, что касаться его было невыносимо, но также и невыносимо прекрасно. Он тоже обнял меня, и я, как влюблённая, именно что влюблённая уебанша, не могла ничего расценивать здраво – даже его кулак, сжавшийся слишком крепко в моих волосах, был мне только лишь в радость.

Не помню, как мы дошли до кровати, зато никогда не забуду того, с каким сладким и самую малость удивлённым (о, моя гордость) выдохом Стэнсфилд опустился на неё, ведомый моими руками – я подмяла его под себя и тут же поцеловала в шею, как никогда медленно и чувственно, опьянённая тем, как он часто дышит, и как царапает мой висок щетина на его подбородке. Я зацеловала и его подбородок тоже – мне было плевать, даже если от колкости губы закровоточат.

- Что же ты со мной делаешь, дрянь, – прошептала я риторически и скорее почувствовала, чем услышала, как он усмехнулся в ответ.

То, что происходило дальше, иначе чем ебучим безумием было не обозвать. Он отказал мне в чести расстегнуть его тупорылую рубашку, даже стянуть пиджак с плеч – раздевали каждый себя, и я путалась, как какая-то школьница, в лифчике, так как ни на секунду не могла свести голодного взгляда с его постепенно обнажавшегося тела. Он оказался мягко подкачанным, стройным и даже лучше, чем я себе представляла. И я не могла не порадоваться тому, что он тоже смотрел на меня с интересом – ей-богу, я никогда до того не чувствовала себя псиной, радующейся любой подачке от хозяина.

- Иди ко мне, моя милая, – позвал меня Стэн перед тем, как привлечь к себе, поддеть мой подбородок фалангами пальцев, заглядывая в глаза из-под полуприкрытых век, с удивительной для мужика его склада деликатностью коснуться моей груди, шеи, рта. Его пальцы замерли на моих пересохших от волнения губах. – Ты давно этого хотела? Даже после всего, что я с тобой сделал?

- Я тоже не промах, – хмыкнула я, в подтверждение обведя свежий, но уже подзаживший след от той самой пули. Он шумно вдохнул носом воздух, и, кроме того, застонал сквозь зубы, когда я провела ладонью ниже, к его груди. Я позволила себе куда больше, чем он, когда, снова зацеловав его шею, спустилась дорожкой племенных поцелуев к соску, прикусила его губами. Он потерянно посмотрел, тихо всхлипнув – на контрасте этой беззащитной и милой реакции его пальцы снова стиснули мои волосы, но на сей раз нежнее.

Я обыгрывала этот сраный сценарий в своей голове несчётное количество раз – пугающе большое количество раз с тех пор, как решилась ему предложить эту херь.

Представляла его опасным. Оскорблённым, но всё же гордым – старающимся всеми своими действиями поднять меня на смех и выставить озабоченной неудачницей. Я представляла, что тут уж скорее я буду приручать хищника, а не хищник приручит меня своею отзывчивостью и безмятежностью. Он всегда впереди – я обречена смотреть ему в спину.

Снова вжала его в кровать, снова поцеловала его – в этот раз он уже застонал в поцелуй, ведь я мягко, но уверенно обхватила его член ладонью. Провела по нему вверх-вниз, наслаждаясь происходящим, как обезумевшая от похоти ведьма какой-то ебливой магии, я не знаю, как это описать, я вообще уже нихрена не знала о жизни. Перешла поцелуями на его просто на удивление нежные плечи, опять на грудь – зацепила взглядом то самое пулевое ранение.

- Как я, блять, могла это допустить? Навредить такой красоте, – сокрушилась я, не решаясь коснуться шрама губами – могла сделать больно. Озарившее меня любопытство позволило мне одну вольность – я перевернула Стэнсфилда на живот, чтобы убедиться по шраму, что пуля прошла навылет. Вот жесть. Одно радует – её не пришлось доставать. Я, когда-то нещадно избитая этим мужчиной, теперь жалела его, как мать. Но совсем не по-матерински к нему относилась... Хах. До таких уровней извращений я, к счастью, пока ещё не опустилась.

Ведомая диким желанием и бесстрашная под его воздействием, я стала целовать спину Стэна – ниже и ниже, пока мои волосы шелковистыми волнами не окутали его бёдра.

Он, приподнявшись, взглянул на меня из-за плеча.

- Что ты делаешь?.. – поинтересовался он не своим севшим голосом.

Я насмешливо фыркнула, гладя внутренние стороны его бёдер.

- Я обещала, что съем тебя, голубок. Ты забыл?

Миг спустя нам обоим стало не до болтовни.