Ламмервайн. Божественная кровь.

Кто ее вкусит — обретет бессмертие.

Собор Святого Петера. Пасхальная месса.

В соборе — не протолкнуться, а люди все подходили и подходили.

Из экипажа Генрих угрюмо наблюдал, как вереницы паломников тянутся через авьенские улицы — молодые и старые, знатные и бедняки. Вздыхали, молились, распевали псалмы, кашляли, шептались друг с другом, крестились каждый раз, когда над площадью разносился гул Пуммерина.

…Бо-омм!

…Боом-м!

С каждым ударом в виски Генриха будто вкручивали ржавые шурупы.

Откинувшись на спинку сиденья, он прикрыл глаза.

Он ошибался в своих гражданах. Все министры ошибались, думая, что напуганные эпидемией люди останутся дома даже в светлый праздник Пасхи. Но Пуммерин звал на мессу, епископ вынес из фамильного склепа мощи святых Эттингенов, и каждому, приложившемуся к ним, обещано спасение.

Генрих дотронулся до виска, и сейчас же отдернул перебинтованные пальцы: свежие ожоги, слегка припудренные Томашем, еще болели, а опаленные усы и часть волос с висков и шеи пришлось сбрить.

— Странный праздник, — не открывая глаз, пробормотал Генрих. — Радуются воскрешению того, кого сами и распали. И славят того, кого сами сожгли. Думают, что болезнь отступит, едва они прикоснутся к засушенному сердцу мертвеца. — Фиакр подбросило на мостовой, и Генрих обернулся к сидящему рядом секретарю, на лице которого отражалось явное недоумение. — Ничего, Йован. Не обращай внимания. Скажи, твоя семья тоже отправилась на мессу?

— Конечно, ваше высочество, — осторожно ответил секретарь.

Среднего возраста и роста, он происходил из Бонны и был усерден и рассудителен, хотя все же и не мог в полной мере заменить Андраша: за короткий срок этот расторопный молодой человек стал не только адъютантом Генриха, но и другом — вторым по значению после Натаниэля.

Сейчас ютландец спал глубоким сном в мезонине. Рубиновый эликсир тек в его крови, постепенно окрашивая щеки больного в розовый оттенок, и позволяя дышать свободно, почти без кашля. Возможно, когда он проснется, то будет совсем здоров. Тогда Генрих запечатает остаток эликсира и отправит в Равию — для отца. И только время потребуется для создания новых порций.

— Надеюсь, вы посоветовали своим близким соблюдать меры безопасности, — вслух сказал Генрих, но с досадой отметил, как Йован неуверенно кивнул.

Никто не исполнял указаний. Только не на мессе.

Его прибытие ознаменовалось гимном.

На смену колокола вступил духовой оркестр, и Генрих, на ходу разматывая бинты, заученно улыбался авьенцам, гвардейцам и полицейским, священнослужителям и мальчикам из хора, прилежно выводящим:

«Пусть твой божественный свет озаряет империю! Авьен будет стоять вечно!»

Генрих старался не смотреть по сторонам, а только перед собой: здесь было слишком душно, слишком громко гремел орган, слишком трескуче полыхали свечи и густо, до дурноты пахло ладаном. Реставраторы хорошо поработали над восстановлением собора — теперь не отличить, каких фресок и статуй коснулся огонь. Зато у фигуры Спасителя — руки искорежены скульптором, словно их действительно коснулся огонь. И Генрих едва осадил себя, чтобы не спрятать ладони.

У алтаря — сухая фигура в алом. При виде Генриха сверкнула глазами, точно вонзила в сердце ядовитое жало, и степенно, ровно поклонилась:

— Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te…[32]

Хорошо поставленный глубокий голос подхватил хор:

— Gloria in excelsis Deo![33]

Дьюла коснулся губами алтаря. Макушка, прикрытая алой шапочкой, показалась освежеванной плотью.

Генрих трижды посылал епископу прошение о проведении закрытой мессы, но не получал ответа. Дьюла игнорировал его, а, может, ждал, что Генрих лично придет на поклон. Или же до сих пор таил злобу на проведенный гвардейцами обыск, который случился аккурат накануне Великого четверга.

Генриху было все равно.

Он механически произнес ответную речь, составленную на этот раз Йованом, в которой больше внимания уделялось эпидемии и профилактическим мерам против нее, нежели самому Господу. Прожигающий взгляд Дьюлы чувствовался почти физически, и ему хотелось поскорее закончить мессу.

Хор грянул «Exsultet jam angelica turba»[34], и к алтарю потянулись люди.

Шли, крестясь и подхватывая Amen. Жались друг к другу. Подталкивали в спину. Топтались у алтаря, ожидая, пока епископ раскроет шкатулки — на алом бархате, забранные ажурной тончайшей сеткой, покоились сердца Эттингенов. Они были черными как агат и тускло поблескивали в свечном пламени, будто покрытые лаком. И, точно в бреду, Генрих услышал призрачные слова Дьюлы:

«Они хранятся здесь. Сердце Генриха Первого, Генриха Второго и Генриха Третьего. А скоро к ним добавится и четвертое. Ваше…»

Люди наклонялись над шкатулками, гладили сетку, касались ее губами. И вслед на ними приходили другие. И еще. И еще. Нескончаемый поток страждущих, вздыхающих, рыдающих, трогающих, кашляющих, целующих, касающихся рубинового перстня на пальце Дьюлы. И каждый — останавливаясь перед Генрихом, — поднимал бледное лицо и шептал:

— Благослови…

Привычным жестом Генрих вздымал двуперстие искореженной голой руки, и сам стыдился ожогов. Но люди впивались в его уродство жадными взглядами, ловили его слова приоткрытыми сухими ртами, крестились, кланялись в пояс — и их оттесняли следующие.

От этой карусели лиц, мешанины запахов и раскатистых аккордов органа у Генриха кружилась голова. Рука поднималась все тяжелее, все глуше звучал собственный голос. Он думал, что если бы сейчас в толпе оказался террорист, то Генрих не смог бы ему ответить. Но собор оцепляли гвардейцы, внутри — Генрих знал это совершенно точно, — сидели люди герра Шульца. Возможно, кто-то из них так же подходил к Спасителю за благословением и целовал сухие сердца Эттингенов, блестевших теперь и от чужой слюны, сколько стоящие с епископом служки не обтирали шкатулки платками.

Человек перед Генрихом закашлялся, издавая глухие надсадные звуки. Генрих замер, держа руку навесу и вперив в просящего взгляд — не упадут ли с губ розовые капли крови? Но в полутьме не видно, лица скрыты тенями, колеблется свечное пламя, и не разобрать — кто теперь перед тобой. Лишь слышно, как в толпе закашлялись на разные лады.

Генрих похолодел.

— Ваше преосвященство! — негромко сказал он. Не получив ответа, обернулся: епископ надменно улыбался в толпу, без устали протягивая перстень для поцелуя. Генрих опустил руку и приблизился на шаг к алтарю.

— Ваше преосвященство! Я требую перерыва!

Новый просящий, оставшийся без благословения, горестно застонал. Дьюла повернулся, впечатав в Генриха злобный взгляд.

— Ваше высочество! — негромко и ровно проговорил он. — Прошу вас вернуться и дослужить до окончания мессы!

— Она закончится сейчас же!

По толпе пронесся вздох. Его тут же заглушил гулкий кашель.

Действовать надо было немедля.

Шагнув к алтарю, Генрих с силой захлопнул шкатулки.

— Месса окончена! — громко и четко, глядя Дьюле прямо в глаза, сказал он. И взмахом руки — легким пламенем, сорвавшимся с пальцев, — остановил хор.

Орган квакнул и умолк на незавершенной ноте.

В соборе установилась тишина, едва нарушаемая неодобрительным гулом и надсадным кашлем.

— Вы не посмеете! — ощерился Дьюла. — Это церковь…

— Глядя на вас, я понимаю, что церковь в опасности, — парировал Генрих, и голова епископа затряслась точно у старика.

— Кто дал вам право?!

— Он, — Генрих указал пальцем вверх и крикнул гвардейцам. — Вывести людей! Сопроводить по домам! Проследить, чтобы никто не выходил из дома до моего указания!