Говоря, он наклонился к Натаниэлю, ощущая запах его пота, его болезни, крови. Но отвращения не было. Страха не было. Он слишком долго желал этого, чтобы отступить в последний момент. И слишком хотел этого, чтобы сдаться.

Натаниэль вздохнул. Но вслед за вздохом его взгляд потеплел, и он ответил:

— Хорошо. Внизу, в лаборатории… есть мои записи… но прежде слушай…

Вайсескройц. Винные погреба.

Внизу было прохладно и сыро.

Спустившись, Генрих запалил фитиль — обыкновенной спичкой.

Густые тени заворочались по углам, скользнули к ногам Генриха, стылыми ладонями легли ему на плечи.

Он дернул плечом и шагнул вперед, поставив лампу на стол.

Печь-атонар уродливо сгорбилась в углу — пустая и мертвая, отпылавшая свое. Генрих никогда не зажигал ее сам, но видел, как зажигают другие, и аккуратно, по наставлению Натаниэля, уложил в жерле дрова, щедро облив их растительным маслом.

«Зажги ее живым огнем, — сказал Натаниэль. — От этого быстрее родятся саламандры, и жар станет ярким, красным, живородящим».

Генрих медленно стянул перчатку.

Кожа зарубцевалась, покрыв кисть руки отвратительной белой сеткой и бугристыми шрамами. Генриху казалось, что он видит крохотные искры, снующие под кожей — но это был обман. У него человеческие, просто изуродованные огнем руки. Он ест человеческую пищу и как все люди истекает кровью. Он — человек! Разве можно думать иначе?

Задержав дыхание, Генрих положил пальцы на древесину. Горячий зуд прокатился по жилам, заставив самого Генриха задрожать от боли, а потом ладонь вспыхнула пламенем — и пламя перекинулось на дрова.

Генрих отпрянул, выпрямляясь во весь рост и усмиряя колотящееся сердце.

Что, если кто-то увидит его здесь? Кто-то, неодобрительно качающий головой и наблюдающий из самого темного угла. Кто-то, состоящий весь из теней и пламени. Дьявол с лицом Дьюлы.

Но сколько ни оборачивайся — никого. Это просто игра теней и воображения. Просто призраки прошлого, скалящиеся из-за спины и нашептывающие страшное. Лучше не прислушиваться к ним.

В лаборатории все напоминало о Натаниэле: у дальней стены стояла кушетка, застеленная шерстяным покрывалом, стояла кружка с остатками чая, ворохом лежали бумаги с расчетами и химическими формулами, в тиглях темнел осадок — работа кипела тут до последнего. Генрих слабо улыбнулся, почувствовав уважение к старому другу. Натаниэль сделал все, что мог. Теперь его, Генриха, очередь.

Печь разгоралась быстро.

Осталось прокалить сосуды.

Когда-то давно, будучи еще ребенком, Генрих зачарованно держал их в руках — за зеленоватой стеклянной стенкой вскипали розовые пузырьки. От них поднимался странный щекочущий запах, и пальцы тоже щекотало, и человек с лицом, закрытым капюшоном, держал его за плечи и говорил тихим, тихим и монотонным голосом, точно читал молитву.

Потом сосуд нагрелся и лопнул в его руках.

Генриха обожгло — кипящей жидкостью или огнем, — и после, оправившись от болезни, он больше не рисковал держать в руках что-либо без перчаток. Не рисковал дотрагиваться до людей. Не рисковал обнимать матушку и сестер. Словно огонь запечатал Генриха внутри невидимого сосуда и поместил в печь. Но в печи страшно. В печи пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и стеклянный сосуд треснет и распадется окончательно, кровь свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Их соберут в колбу и смешают с винным спиртом. Кто вкусит эликсир — обретет бессмертие.

Генрих вздрогнул и опустил раскаленный сосуд на подставку.

«Теперь возьми кровь, — сказал призрачный Натаниэль. — Ее следует брать натощак из срединной вены».

Движения Генриха была заученные и четкие, доведенные до автоматизма. Он сам старался не вспоминать, откуда взялась такая заученность, и ничего не чувствовать, когда вводил иглу в вену: наблюдал за шевелящимися тенями, за искрами, танцующими в глотке печи — то роились саламандры, — смотрел на рубиновые капли, стекающие по стенке сосуда и окрашивающие белый порошок поташа в нежно-розовый. Но, зажимая вену марлевым тампоном и встряхивая колбу, Генрих почувствовал некоторое облегчение, будто перешагнул через какую-то внутреннюю преграду. Словно сделан первый шаг на пути к спасению. Теперь щепоть извести.

Розмарин.

Все прокалить на железном противне.

Опять поместить в колбу, добавить ложку виноградного спирта, немного воды…

Откуда Натаниэль узнал все это? Наверное, из древних манускриптов и тайных знаний, украденных из ложи Рубедо.

И никаких огненных искр.

А есть ли они вообще?

От одной мысли Генрих заледенел. Запечатав горлышко воском, он стиснул колбу ладонями.

За время, что он находился в лаборатории, воздух стал душным и ломким. Алая пасть атонара облизывалась огненным языком, отрыгивала саламандр — вертлявых существ, сотканных из чистого пламени, — и те взлетали к потолку, вычерчивая на нем причудливые узоры, похожие на гигантские распускающиеся цветы. После вспыхивали, гасли и падали под хрустким пеплом — чтобы сквозняк поднял его и бросил обратно в печь, — и там возрождались, и вылетали снова. И это был вечный цикл смертей и перерождений, и Генрих вдруг подумал, что умирать, наверное, не так уж страшно, если знать, что эта смерть не будет напрасной.

Но, пожалуйста, не Натаниэля. И точно не сейчас.

Генрих осознал, что стоит слишком близко к печи: кожа чувствовала непреходящий жар, а руки — увидел Генрих, — истекали искрами.

Натаниэль говорил, будто колбу нужно поместить в тепло, под нагретую печь, и оставить ее там на четырнадцать дней. Но есть ли у Генриха время?

Там, наверху, в пропахшей болезнью комнате умирал Натаниэль.

В далекой Равии ждал парализованный отец, преждевременно постаревший и сильно сдавший за последний год, совсем не похожий на того моложавого охотника, что являлся Генриху в бреду, когда в окне кровоточил закат и тьма нигредо становилось абсолютной белесой пустотой, а после вспыхивало алым пожаром.

Ревекка носила под сердцем ее — его! Их общего, — ребенка.

Мать с потемневшим лицом пила лаундаум от мигрени.

И где-то плакала его милая Маргарита… Ждала ли его? Помнила ли?

Vivum fluidum пожрет их всех. Простит ли себя за это Генрих?

Он вскинул лицо.

Над головой крутилась огненная карусель. Крохотные хлопья пепла падали Генриху на лоб, ладони жгло, но он не отпрянул, а только ближе придвинулся к печи.

Все начинается огнем и им заканчивается. Все исчезает в нем и в нем же возрождается.

Подавшись вперед, Генрих погрузил руки в жерло атонара.

И пламя, раздирающее его изнутри, прорвалось сквозь кожу.

Огненная волна ударила Генриха в лицо. Он инстинктивно отпрянул, ощущая запах паленых волос и обожженной кожи, и выпустил колбу из рук.

Она упала в золу, и не разбилась. И хотя стеклянные стенки раскалились добела, но чудом не оплавились, и не испарилась, зато вскипела грязно-розовая кашица внутри.

Не веря своим глазам, Генрих наблюдал, как гуща становится водой, как грязная пена выкипает через растопленную восковую пробку, а на дне остается жидкость прозрачная как ключевая вода, ставшая сперва ярко-лимонной, а потом рубиновой как вино. Все больше нагреваясь в печи, жидкость потемнела, а потом вдруг вспыхнула изнутри целым фонтаном искр — и Генрих понял, что видит невооруженным глазом.

Холь-частицы.

Протянув руки, Генрих вынул колбу из огня — она оказалась совершенно холодной. Встряхнув, он снова увидел переливающееся золото, и засмеялся как ребенок, впервые играющий с калейдоскопом. И больше не обращал внимание на закопченный потолок, на собственные ожоги, на стуки снаружи и голос Томаша, взволнованно спрашивающий:

— Ваше высочество?! Вы в порядке? Ваше…

Прижимая колбу к груди, Генрих без слов прошествовал мимо опешившего Томаша, поспешно взбежал по лестницам в мезонин и с порога протянул испуганно вскочившему Натаниэлю колбу.