— Прошу вас! — заговорила она, умоляюще, вкладывая бумажки в мокрые ладони сестры милосердия. — Жизненно важно! Брат у меня умер… Ради памяти его пустите! Ведь если не знать, что с людьми делается, как лечить их?! Во имя Спасителя!

Сказала — и задохнулась, сжимая пальцами ворот. Впервые за последние месяцы сказала о брате и Генрихе вслух. Сестра Наталия сменила страх на жалость и, приняв деньги, горестно сказала:

— Что ж, госпожа, раз уж брат от того помер, так воля ваша. А за пожертвование спасибо.

Она поклонилась и убрала бумажки в стол, вынув оттуда две хлопковых повязки: одну надела на лицо сама, другую протянула Марго.

Сырой воздух, насыщенный болезнью и химией, лишь едва тронул нос. Зато глаза не сразу привыкли к густой полутьме, где горела лишь одна керосиновая лампа, а на лежаках вповалку лежали люди — полуголые и в подштанниках, в грязных рубахах и в бинтах, бодрствующие, спящие, непрерывно кашляющие и сплевывающие кровавые сгустки в алюминиевые миски. Смотрели на Марго тяжелым взглядом, не показывая ни удивления, ни подобострастия. Кто-то хрипел приветствие, кто-то спрыгнул с верхних лежаков и расшаркался в поклоне, в конце согнувшись от сотрясающего тело кашля.

Сорок человек.

И в следующем бараке сорок.

А в третьем уже пятьдесят.

А там и женские — отличные от мужских протянутыми вдоль бараков веревками, на которых под февральским ветром трепалось плохо постиранное белье. А вот и дети. И бледная женщина, едва переставляя худые ноги, робко трогает сестру Наталию за рукав и гнусавит:

— Померла-то Прасковья, слышьте? Как говорила, так и сделось. Отмучилась-то. А Васенька теперича сирота…

Марго замутило. Схватившись за другой рукав сестры милосердия, она прижалась к ее крепкому боку и весь дальнейший путь прошла так — тихо, безмолвно, будто из обморока выныривая из мешанины лиц, густых запахов, печного дыма. И над всем этим в разорванных облаках Марго видела осунувшееся лицо Генриха, каким видела его в день прощания, в ушах гремел набатом голос, говорящий: «Эпидемия!..», а бараки все не кончались, лепились друг к другу, тянулись к горизонту — может, двоились в глазах Марго, — и не было им конца.

Обратно она шла, не оборачиваясь, как на дагерротипе запечатлевая в памяти увиденное. Вернувшись в приемную, присела, справляясь с головокружением и благодарно принимая поданный сестрой Наталией стакан воды — в нем плавал подтаявший кубик льда.

Эта без малого тысяча заболевших — только верхушка айсберга. В скором времени будут и еще: за бедняками — купцы, за купцами — дворяне. Никто не спасется от vivum fluidum, уже просыпающимся в их крови, уже готовым плодиться и размножаться и приносить новые жертвы на алтарь Смерти. Справится ли они с этим здесь, в Славии? Справится ли доктор Уэнрайт? Может, он умер от чахотки, и нет никакой надежды, и бедный измученный Генрих не выстоит один против этой голодной твари, пожирающей весь мир — за Авьеном Турулу, за Турулой — Славию.

Марго не заметила, как растаял весь лед. Отставив стакан и поблагодарив сестру Наталию, она поднялась, уже совершенно прекрасно зная, что скажет Евгению Раевскому по возвращению. И надеялась, что он выслушает и поймет, ведь лечить всегда надо первопричину. И, когда фабрика будет отстроена, Марго — уже не просто баронесса, а совладелец фармацевтической компании, поставляющей лекарства на экспорт, — вернется в Авьен.

Буда, столица Турулы.

В Будайское медье Генрих въехал по мартовской оттепели: у дорог еще лежал ноздреватый снег, сахарно сверкающий в лучах полуденного солнца, возле гранитных набережных Данара истончался и трескался лед, а на столичных улочках из-под копыт летела сухая пыль. Бегущие за экипажем мальчишки в расстегнутых тулупчиках бросали в воздух шапки, а девицы любопытно глядели из-под ярких весенних шляпок и заливались румянцем под пылающим взглядом Андраша.

— Выискиваешь будущую невесту? — усмехался Генрих, наблюдая, как в свою очередь румянится адъютант.

— Скорее, потенциального террориста, — отвечал Андраш. — Внимательность не бывает лишней, ваше высочество.

И украдкой за спиной Генриха улыбался слишком близко вставшей у дороги турулке.

Прибытие Спасителя на Площадь Героев ознаменовалось многократной пушечной пальбой. Встречающая знать — все как на подбор пышноусые, в мехах, в каракулевых шапках с перьями, — походили на бронзовых кавалеристов, застывших в центре площади. За несколько прошедших веков не поменялся ни крой одежды, ни прически, ни особая техника плетения грив у коней — турульцы чтили традиции, а, может, слишком скучали по лихим временам и славным победам.

Генриху почтительно кланялись, украдкой ощупывая его взглядами, точно гадали: достоин ли он быть Спасителем? Взгляд Белы Медши был особенно остер.

— Мы счастливы, ваше высочество.

В его голосе — спокойная хрипотца и уверенность. — Ходили слухи, будто вы хвораете…

— Легкое недомогание, — ответил Генрих, выдерживая взгляд турульца. — Как ваше собственное здоровье, граф?

— Осип горлом после охоты. Но все пустяки. Ваш приезд — настоящий праздник для Турулы!

Генрих думал: скорее, возможность, наконец, осуществить давно лелеянную надежду на независимость. И сердцем вполне понимал это желание: оно долгие годы пылало в его собственной груди, подавляемое железной волей отца, его неприятием и отстраненностью. И так же, как Генрих на отца, турульцы смотрели на него самого с надеждой, настороженностью, а порой и с ненавистью — да! Генрих отчетливо видел ее отпечаток на лице Медши.

Не подав вида, ответил с улыбкой:

— Рассчитываю, что эта встреча будет полезна для всех нас.

Но понимал, что разговор будет малоприятным.

Обед накрывали роскошно: крахмальные скатерти сияли до рези в глазах, в хрустале перемигивалось мартовское солнце. Вино — из знаменитейших Агарских погребов, — рубиново густело в бокалах. К вину подавали паприкаш из курицы, гусиную печень, паштет из овечьего сыра, голубцы с копченым мясом и, конечно, короля кухни — густейший, пряный и острый гуляш, от одной ложки которого на глаза Генриха наворачивались слезы, и он не поскупился на похвалу поварам, отчего суровое лицо Медши, казалось, слегка смягчилось.

— Все это просто знаменитое турульское гостеприимство, ваше высочество, — проговорил граф, наклоняя кудлатую голову в знак почтения и провожая Генриха в кабинет для переговоров, где уже ждала турульская знать.

Все как один привстали, зашуршав фраками, звякнув орденами, зашелестев бумагами. Все как один ждали, пока Генрих опустится в подставленное ему кресло и поднимет в знак приветствия ладонь.

— Я польщен, господа, оказанным мне приемом, — проговорил Генрих, обводя присутствующих взглядом. — Я с живейшим удовольствием любовался величественным парадом и искренне благодарю вас, господа, за поразительное зрелище, которое вы мне доставили по прибытии. Я счастлив видеть представителей лучшего сословия, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств мне и моему отцу, ныне болящему императорскому величеству.

— Доброго здравия его величеству! Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно! — раздалось в ответ, и Генрих, подняв лицо, увидел портрет отца — еще моложавый, опирающийся на саблю, он глядел ясно и величественно, точно говорил: не подведи, сын!

Генрих сплел пальцы в замок и ответил:

— Благодарю вас, господа, и верю в искренность ваши верноподданических чувств. Не сомневаюсь, что турульская знать всегда будет, как и была, опорой престола Священной Империи. Вам известно трудное время, сейчас переживаемое всеми сословиями. Болезнь не щадит ни стариков, ни младенцев, эпидемией поражены регионы Равии, Бонны и Далмы. В пути я ознакомился с заключениями министра по сохранности здравия нации о положении дел в Туруле. И мне неясно, отчего до сих пор в Буде не предприняты меры по снижению численности заболевших.

— Позвольте доложить, ваше высочество, — с кресла поднялся седоусый старик. — По нашим последним данным обстановка весьма благоприятная, и…