Тётя Ганя выставила на стол свежеиспечённый хлеб, печёную картошку и долму в чугунках. Получился настоящий пир, хотя бы потому что на столе было мясо. А его здесь давно не едали.

Проснулись и вышли из дома бабушки. Лёлька бросилась к ним с объятьями. Баба Груня, обнимая её, восхищалась и удивлялась:

– Лёлька! Тебя совсем не узнать! Косы-то, косы каки длиннющи да толстющи выросли! А сама-то вымахала – выше отца свово! Ну-кось, встань рядышком с ним, примерься!

– Да, нет, баба Груня! – смущённо отвечала Лёлька. – Пока ещё не доросла до папы!

– Да уж! Подросла, так подросла! Не узнать. Трудно будет тебе жениха сыскать, чтобы выше тебя был! Теперь видно: ты, ясное дело, отцовской породы, не материной. У нас в породе нет таких высоких, – обнимая Лёльку, любовно ворчала баба Фрося.

– Это я-то высокая? Вы не видели мою подружку Мару. Она почти на голову выше меня! Я рядом с ней – мелкота.

– Беги уж за ней! Не то сейчас приступим к празднику без вас.

– Я мигом! – Лёлька босиком помчалась за калитку.

– Как ветром сдуло! – сказала баба Груня.

Все, улыбаясь, переглянулись. Стали усаживаться вокруг стола, а вскоре подоспели и Лёлька с Марой, а за ними в калитке появился и дядя Митя.

– Ого-го, сколько гостей у нас! – с ходу воскликнул он. – С приездом, Яков, Евдокия Пантелеевна!

Умывшись, подсел к столу.

Лёльку все стали поздравлять: обнимали, тормошили, желали крепкого здоровья, хорошего жениха, а дядя Митя пытался даже за уши подтянуть, желая ей ещё подрасти. Она раскраснелась и от смущения и от ощущения счастья.

Ужин продолжился песнями: то грустными, то весёлыми – всё вперемешку. Пели свои, стародавние, певаемые из поколения в поколение, песни донских казаков, запорожских, и ещё неведомо откуда пришедших в эти края. Полюбившиеся песни знали и пели от мала до велика, вкладывая в них свою душу.

Едва заканчивалась грустная застольная песня, тётя Ганя заводила озорную плясовую:

– Не могу я встать,

Коню воды дать …

Вечер позен, босы ножки,

Я ходила по дорожке,

Ноженьки болять,

Ноженьки болять …

Праздник закончился поздно. Напелись, наплясались досыта. Так, что ночью спали как убитые: кто в доме, кто – во дворе. Лёлька с Любой спали во дворе, на топчане, застланном тюфяком, набитым сеном нынешнего лета. Утром девочкам просыпаться не хотелось, но мама с тётей Ганей, вставшие раным – рано, уже испекли хлеб, отварили картошки, и, волей – неволей им пришлось вставать. Лёльку отправили к знакомым за молоком, а Люба должна была идти в школу на отработку. Дядя Митя уже ушёл на работу, на консервный завод, а Лёлькин папа, тоже собиравшийся уходить, присел с Любой позавтракать.

Допивая кружку молока, принесённого Лёлькой, Яков Петрович сказал ей:

– Коли ты всерьёз надумала ехать учиться, то всерьёз и готовься, балдыки не сшибай! Не теряй времени на пустое.

– А ты далёко? – спросила она.

– В разведку по обустройству с жильём и работой. Не век же нам жить у тёти Гани. Довольно и того, что ты у них давно живёшь.

День, как и предыдущие, обещался быть таким же солнечным и жарким, но утро пока что одновременно и бодрило, и ласкало своей прохладой. В соседних дворах время от времени слышалась запоздалая перекличка петухов. Тёти Ганин петух, задира и забияка, которого запросто можно было держать вместо собаки, и любивший с катуха встречать утро своим голосистым «ку-ка-ре-ку!», уже давно пропел, и теперь, пользуясь недосмотром хозяев, бродил со своим гаремом кур по двору и огороду.

Собака Чайка в жару пряталась в будке, но по ночам и в утренние часы она, как настоящий сторож, лежала и бродила рядом с ней, позвякивая цепью. Она строго следила за порядком: прогоняла со двора чужих петухов и котов. Вот и теперь Чайка сначала ворчливо рычала на кур, клюющих остатки крошек из её миски, а потом взялась лаять, пытаясь прогнать кур от калитки, ведущей в огород.

Тётя Ганя спохватилась:

– Батюшки! Забыла кур загнать в клеть! Лёлька, помогай – лови! Не то повыклюють, чего не надо!

Лёлька, посыпая дорожку со двора до клети крошками хлеба, стала звать:

– Цып-цып-цып!

Часть кур удалось заманить, остальных пришлось выгонять с огорода во двор, и там начинать всё сначала. Помогать ей в этом взялись все: и проснувшиеся мальчики, и вышедшие на переполох бабушки, и мама, и тётя Ганя. Все смеялись, глядя друг на друга: в пухе и перьях были и волосы, и одежда.

– Ну вот: хочешь – не хочешь, придётся купаться! – отфыркивая пух, сказала Лёлька.

– За чем дело стало? Залезай под душ, сразу полегчаеть! – посоветовала мама.

– Я лучше с Марой на озеро сбегаю – там искупнёмся, а тут в бочку воды ещё надо принести, да пока она нагреется, ждать долго.

– Ладно, сбегаете к озеру. Но воды сейчас ты всё равно принеси! Мы тоже скупнёмся.

Лёлька подхватила вёдра, коромысло и помчалась к колодезю – журавелю, что был недалеко от дома.

Набрав полные вёдра чистейшей ледяной воды, понемногу отлила обратно в колодезь, чтобы по дороге не расплескать. Во дворе её встретила тётя Ганя, забрала вёдра. Оставив одно ведро внизу, со вторым стала подниматься по лестнице к бочке, окликнув Лёльку:

– Лёлька, другое ведро сейчас мне подашь, абы за ним не спускаться!

Лёлька подошла. Тётя Ганя стала переливать воду – бочка оказалась полной. Ледяной водопад хлынул вниз на Лёльку, окатив её с головы до ног. Та отпрянула, но было уже поздно.

– Вот тебе и душ! – вытирая от смеха слёзы, сказала мама. – Не придётся бежать на озеро.

Тётя Ганя, поджимая живот от смеха, еле спустилась с лесенки.

– Это Митрия работа. Когда только он успел? Налил полную бочку и ничего не сказал.

Лёлька, тоже смеясь, убежала в дом переодеться. Ребятня – то один, то другой, резвясь, стали клянчить:

– И меня, и меня надо полить водой!

Тётя Ганя окатила их. Мальчонки с визгом разбежались в стороны.

– Ой-ой-ой! Холодно!

– Просили? – Получили! Ничего, утренний душ на пользу! Здоровше будете! – смеясь, ответила тётя Ганя.

Лёлька, переодевшись, засела за учебники.

***

Неделя пролетела как один день. За хлопотами по обустройству на новом месте, в небольшом домишке, снятом Яковом Петровичем, незаметно подошло время отъезда в Москву.

На вокзале Лёльку, Мару и Якова Петровича провожали всем миром: собрались, кажется, все родственники обеих девочек. Было шумно, весело, несмотря на неожиданно хлынувший ливень с ослепительными молниями и оглушающим громом. Это была первая гроза после двух месяцев солнцепёка. Все радовались долгожданному дождю, как манне небесной.

А девочки то смеялись, то плакали: наверное, оттого что не знали, насколько надолго они уезжают, и что ждёт их впереди.

«Здравствуйте, дорогие папа, мама и Виталик!», – Лёлька, закашлявшись, отодвинула лист бумаги. Успокоившись после приступа кашля, продолжила: «Как вы поживаете? Как ваше здоровье? Какие успехи у Виталика в школе? Как там тётя Ганя с дядей Митей? Что нового на хуторе? Передавайте всем – всем от меня привет и поклон. Я теперь живу вместе с Марой у её тёти Капы. С прежней квартиры, где меня папа устроил, пришлось уйти, так как хозяйку, Екатерину Алексеевну, арестовали. Я в тот день была с утра на работе, и моя тёплая одежда осталась в квартире. Хорошо хоть документы были у меня с собой. Екатерина Алексеевна хорошая, добрая женщина, не понимаю, за что её забрали. Она говорила, что ждёт мужа, которого увезли ещё весной. Екатерина Алексеевна считала это ошибкой, и всё ждала его возвращения. А за несколько дней до ареста её уволили с работы. Она сразу вся поникла и сказала мне, чтобы я поскорее нашла себе другую квартиру на всякий случай. Сказала, как бы моё проживание у неё не навредило мне. Но я почему-то не поторопилась, и теперь осталась ни с чем. Пока я хожу в тёплой кофте, но, всё-таки, успела простыть. А зима-то на носу. Но вы не беспокойтесь – я ведь работаю на заводе, и зарплата у меня хорошая, значит, скоро смогу купить себе пальто. До свидания! Целую и обнимаю всех крепко – ваша Лёлька».