Взяв первый лист аккуратно, как Пушкин первую страницу рукописи «Евгения Онегина», лейтенант задумался. Он вопрошающе поднял брови вверх и искривил рот.

– А правда ли, – протянул он противным, плаксивым, полным любопытства голосом, – что в городе N во время вируса закрыли на карантин многоэтажку, заварив её подъезд на щеколду, да так про неё и забыли?

И тут же встал гордо, прямо, сдвинув брови и сделав серьёзное, но доброжелательное лицо, как и подобает государственному служащему.

– Это фейк, – ответил лейтенант сам себе. – Недостоверная информация. Данные о карантине хранятся в электронных системах, поэтому их невозможно забыть. Карантин был снят сегодня, жителям дома предложена вся необходимая помощь.

Лейтенанта распирало от гордости. Тот же, кого называли мудрецом, тем временем медленно вставал из-за стола.

– Вон! – заорал мудрец страшным голосом, ударив кулаком по столешнице. – Закрывай обратно! – но тут же успокоился. – Провожу я сам, другие слишком молоды, повзрослели на карантине и ничего из того, что вы говорили, не поймут. И не заставляйте нас применять силу – у нас в доме есть лазерные бластеры и ионная пушка.

В медицинском учреждении города N, которое называлось в народе просто учреждение и в даже общественную приёмную которого люди старались не заходить, сутки, не прекращаясь ни на минуту, кипела работа. Новый неизвестный вирус, воздействующий на сознание, заразил целый дом, находящийся под карантином, поразив всех жильцов неизвестной психической болезнью. План составлялся тщательно – никто не знал, что такое ионная пушка и насколько она опасна. Ночью из ворот выезжали одна за одной машины скорой помощи, и не было им конца. Подъезжая к многоквартирному дому, машины останавливались, пристраиваясь вплотную друг к другу, медики выходили из них и занимали позиции за машинами, держа штурмовым оружием на прицеле железную дверь подъезда. Лейтенанта медицины, как офицера, знающего о произошедшем больше других и видевшего всё вживую, назначили руководить операцией – стоя неподалёку, у головной машины, он отдал медбрату-автоматчику приказ открыть подъезд.

– Дверь закрыта на щеколду, – отрапортовал медбрат, вернувшись.

– Ну, так открой задвижку! – возмутился лейтенант тупостью подчинённого.

– Она изнутри закрыта, – пояснил медбрат, – больные сами приварили щеколду и закрылись изнутри. Бедные люди.

Штурм был коротким. Никаких лазерных бластеров и ионных пушек у больных, конечно же, не было – просто бред, вызванный неизвестным поражающим психику вирусом. Всех их, полным составом дома, погрузили в машины скорой помощи и развезли по психиатрическим больницам страны.

Комиссия осмотрела дом, удивилась использованным в ремонте материалам, теплицам и садам на чердаке и по всем признакам признала жильё элитным. Медицинское учреждение, являясь, как-никак, пятой после журналистов-фактчекеров властью в стране, забрало дом под нужды своих работников. Точнее, забрало – это фейк, просто так сложились звёзды, да и кто, как не медики, профессионально рискуя, должны жить в доме, в котором недавно бушевал неизвестный психический вирус. Лейтенанту досталась двадцать пятая квартира, та самая, в которой когда-то проживал больной, называвший себя мудрецом. Расположившись, офицер медицины наконец-то поднялся на лифте на чердак в оранжерею и впервые увидел, как посреди зимы, радуясь искусственному солнцу, под пение райских птиц расцветают цветы и вишни.

Прошло много дней с того полудня, когда Иннокентий впервые ощутил себя птицей.

– Птица? – осторожно спросил у Иннокентия остановивший его полицейский патруль.

– Гусий! – важно и с достоинством подтвердил тот, ответствуя.

Полицейские стояли, сражённые тем, что птица Иннокентий им ответствует. Бывало, что на вопросы им отвечали, иногда извинялись, иногда оправдывались, но никогда не ответствовали. Проникшись уважением к возвышенной птице, патруль развернулся на месте и ушёл, неся весть о чуде своим сослуживцам. Не спросили даже о содержимом его карманов – пистолете, наркотике и запрещённой классической литературе из школьной программы. Впрочем, Иннокентию, ставшему птицей Гусием, ничего из того, что он таскал с собой по жизни, в новом качестве было уже не нужно. Птицы не стреляют из пистолетов, поэтому он подарил оружие маленькой школьнице с ранцем и мутным взглядом. Пять минут – и из здания школы неподалёку раздались звуки расстрела. Птицы не употребляют наркотик, поэтому он подарил запрещённое вещество в открытое окно борделя на первом этаже какого-то учреждения. Птицы не читают книг, поэтому Иннокентий вручил литературу старикам неопределённого пола и возраста, спящим на скамейке возле подъезда.

Думая о случившемся, Иннокентий не понимал только одного – как он не стал птицей Гусием раньше. Птица не знает горя, бедности, жалости, философии, морали, эросов и танатосов. Птица может не принимать участие в социальной жизни, может не иметь денег или уважения в обществе – но может порхать и жалить, порхать и жалить. Между тем, человечий идиотизм, окружавший Иннокентия, стал виден ему в его новом качестве со всей отчётливостью. Вот люди ковыряли что-то в земле, по очереди ударяя лопатами. Вот другие тыкают пальцем в стену и смеются. Третьи толкают четвёртого, тот падает на пятого. Кажется, люди уже давно рехнулись, сошли с ума, умалившись в своих делах до бесконечно малых точек. И только ему, птице Гусию, ранее тоже бывшему человеком, это стало предельно ясно. Иннокентий представил себе с ужасом, как, останься он человеком, когда-нибудь оказался бы с пулей во лбу, гранатой в животе или петлёй на шее. В тюрьме, нищете, сумасшедшем доме – но птице Гусию не страшны тюрьма и сумасшедший дом.

Но ничего не происходит низачем. Пришла осень, Иннокентий, ставший когда-то птицей Гусием, взмахнул крылами и улетел в тёплые страны.

Всем известна фраза – «Громче потопаешь – больше полопаешь». Давно, когда снимал какую-то очередную квартиру, в подъезде надо мной, на пару этажей выше, жила бабка. Точнее, женщина предпенсионного возраста, но в нашем пространстве женщины зачастую рано становятся бабками. Соседи, даже и молодые семьи, раза в три моложе её, звали её исключительно Варькой, хотя это и странно в отношении женщины в возрасте. Варька работала клининг-менеджером в местном домоуправлении – подметала двор с шести до девяти утра. Денег за работу ей не платили, ведь собственный двор – тоже территория кондоминимума, почти второй дом. Не требуют же деньги люди за то, что убираются у себя дома. Да и клининг-менеджер – не такая уж важная птица. Помрёт от голода один – тут же найдётся другой. Да и в еду сейчас подмешивают повсеместно какую-то химию, так что и здоровый человек может скопытиться, а Варька жила одна, следить за ней было совершенно некому. Поэтому денег в домоуправлении ей за работу не платили. Тем не менее, каждое утро после уборки двора она уже была пьяной – высшие силы часто благоволят к тем, кому не платят люди, посылая им сверху какие-то деньги. В таком виде и поднималась по подъезду на пятый этаж, громко охая.

Первый ох – возле двери, за которой жил дед Макар с большой семьёй – со своей бабкой, многочисленными детьми и внуками. Когда-то у Варьки с Макаром была любовь, но что-то не заладилось, и было это настолько давно, что никто об этом уже и не помнил.

Второй ох – возле квартиры молодожёнов. До них в квартире жил дядя Отто – друг всем соседям, он постоянно копался в гараже в собранной им самим из запчастей машине и предлагал всем помощь – привезти и увезти в больницу, на дачу, на вокзал или кому куда нужно. В перестройку он уехал. Молодожёны ничего про это не знали. Кажется, им было совершенно плевать на то, что в квартире до них кто-то жил с самой постройки дома. Молодожёны же, вселившись, постоянно находились за закрытой дверью, никто даже не знал их имён и фамилий. И, кажется, регулярно, раз в два-три года рожали детей. У Варьки тоже когда-то были дети, но оба повесились, как только выросли, сначала один, а потом второй. Поэтому Варька издавала второй протяжный ох возле квартиры молодожёнов.