Из строя так ни один и не вышел. Я скомандовал:

— Вольно. Садись…

А люди из леса все подходили и подходили. Группу недавних артиллеристов привел старший политрук Харченко. Лицо его заливала кровь. Зажимая ладонью рану на щеке, он доложил:

— Старший батальонный комиссар Новиков погиб под фашистским танком. Дрался до конца.

Часа через полтора, когда нас стало вдвое больше, чем вошло в лес, появился Оксен с тремя разведчиками. Они вели старика и парнишку лет семнадцати.

— Отец и сын, — докладывал Оксен, — чехи, из Белогрудки. Встретил в лесу.

Старик держался свободно, не испытывая ни малейшего страха.

— Товарищ начальник, прошу отпустить меня. Надо жену разыскать.

В городской речи слегка давал себя знать непривычный акцент.

— Мы с вами ничего худого не сделаем, отпустим. Но вы прежде помогите нам. Расскажите про этот лес.

— Лес как лес. Мало хоженый. Есть места совсем глухие — кручи, овраги.

— Вот и ведите нас в самое глухое место, в самый глубокий овраг.

В моем распоряжении только десятиверстка. Да и то лист скоро кончится. В нашем корпусе не было карт. Мы не собирались отступать.

Старик сел в мою «тридцатьчетверку». Сын — в другую машину вместе с Оксеном. В танки же были погружены штабные сейфы.

Колесные машины вывели из строя и столкнули в овраг. Отряд разбили на роты, назначили замыкающих.

Я приготовился к длительному переходу. Но мы прошли километра три, и старик предупредил:

— Сейчас будет круча — не приведи бог. Танки-то ваши, не знаю, не перевернулись бы…

Вероятно, в обычных условиях, да еще если бы видеть степень крутизны, я бы не пустил боевые машины. Но тогда была ночь. Ночь после такого дня!..

— Ничего, отец, наши танки пройдут.

Коровкин сел за рычаги управления. Головкин вылез наружу и примостился слева на крыле. Деревья удерживали танки от падения. Но это была настоящая эквилибристика. Головкин свалился с крыла, и машина прижала его к дереву. С трудом удалось затормозить. Механик-водитель потерял сознание.

Спуская танки на дно глубокого оврага, я, конечно, допустил ошибку. Никак не мог расстаться с ними, не верил, что они больше нам не пригодятся…

Перевалило за полночь, когда мы достигли дна. Темень, сырость. Бойцы валятся в густую осоку. Кто-то бормочет:

— Переход Суворова через Альпы.

Как ложатся, так и засыпают. Но не всем отдыхать этой ночью. Я зову командиров, политработников, коммунистов.

Надо идти обратно, собирать раненых и оружие, снимать с танков пулеметы, прихватить диски, немецкие винтовки, пистолеты, автоматы.

Какая сила нужна теперь, чтобы заставить людей подняться наверх и проделать вторично этот путь!

— Надо, товарищи, понимаете, надо! — убеждаю я. — Нам трудно. Но во сколько раз тяжелее раненым, оставленным в кустах… Самое главное сейчас взаимовыручка, самое страшное преступление — бросить товарища… Или мы только на плакатах писали, что человек «самый ценный капитал…». И без оружия отряду нельзя. Нам еще драться и драться…

Уходят с группами Харченко, Петров, другие командиры…

Я чувствую под ногами камень и опускаюсь на него. Сжимаю руками налившуюся гудящим свинцом голову.

Что ждет нас? Где Сытник, Волков, Васильев, Немцев?

И какова все-таки судьба корпуса?

В тот час на дне глухого, заросшего осокой оврага я мог строить любые предположения о судьбе своего корпуса. Отвергать одни, принимать другие, чтобы и их отвергнуть. Но сейчас, много лет спустя, я узнал о его злоключениях все до мельчайших подробностей. Прежде чем продолжать свой невеселый рассказ о нашей дубненской группировке, в течение суток ставшей небольшим отрядом, нужно хотя бы кратко рассказать о событиях, происходивших по ту сторону охватившего нас вражеского кольца.

…Сосредоточение дивизий Мишанина и Герасимова в районе Ситно затянулось. Противник бросался с воздуха на их и без того измотанные части, преследовал танками, засыпал снарядами. Особенно трудно приходилось дивизии Мишанина. После ночной бомбежки в Бродах оглушенный, контуженный, едва говоривший Мишанин не в состоянии был командовать. Но он наотрез отказался ехать в госпиталь и не вылезал из танка. Полковник Нестеров суетился, кричал, отдавал приказания, потом отменял их. Сбывалась его мечта, он вступал в командование дивизией. Но, во-первых, прежний комдив не спешил уступать должность, а, во-вторых, обстановка складывалась так, что трудно было рассчитывать на лавровые венки, зато очень легко вовсе не в переносном смысле потерять голову. Короче говоря, дивизия по существу осталась без командира.

Первым к Ситно подтянулся полк Плешакова. С минуты на минуту должны были подойти остальные части Герасимова. Да и мишанинские полки постепенно стягивались к лесу вдоль левого берега Сытеньки.

Рябышев видел: проход на Дубно еще свободен, медлить нельзя. Полк Плешакова (впереди стрелковый батальон и артдивизион) двинулся по следам нашей подвижной группы.

И тут случилось то, чего не ждали ни мы, ни противник. Колонна следовавших с северо-запада гитлеровцев вклини лась между головным батальоном и остальными подразделениями полка.

Второй батальон с ходу наскочил на вражеское охранение. Завязалась перестрелка. Гитлеровские войска все подходили и подходили. Часть их стала в оборону по правому берегу Пляшевки, часть — продолжала марш к Дубно.

Наши попробовали прорваться на Вербу. Не тут-то было. Пришлось развернуть артиллерию. Но и немцы подтянули батареи. Завязался огневой бой.

Вечером 28 июня над Ситно кометой пролетел подбитый самолет. Нельзя было разобрать, наш ли, вражеский ли. Самолет врезался в деревья и развалился на пылающие куски.

Тут только все заметили стремительно спускавшийся парашют.

Рябышев подъехал к лежащему без сознания летчику. Тело и одежда обгорели, изо рта тонкими струйками, пузырясь, бежала кровь.

Летчик с трудом открыл глаза, увидел генеральские петлицы Дмитрия Ивановича.

— Вы комкор?

— Да.

Летчик снова потерял сознание. Вызвали врача. Тот сделал укол. Младший лейтенант прошептал:

— Вез приказ… Уничтожил… Общее наступление отменено…

Обескровленное лицо летчика перекосилось. Наступила агония. Дмитрий Иванович так и не узнал содержания приказа, новую задачу, поставленную штабом фронта перед корпусом. Решил на свой страх и риск по-прежнему пробиваться к Дубно.

Но гитлеровцы осуществили свой замысел. Суть его стала очевидной, когда в непосредственной близости от командного пункта корпуса затрещали немецкие автоматы. Противник решил обойти наши части с тыла. Бомбовые удары не прекращались, не стихали фашистские батареи. Зенитная артиллерия корпуса была подавлена. Бомба угодила в колонну с боеприпасами.

Тогда Рябышев понял: пути на Дубно нет. Корпусу угрожает полное окружение. И пока еще кольцо не стало сплошным, не стабилизировалось, надо выводить полки на Броды и занять там жесткую оборону.

Дмитрий Иванович взял несколько танков, посадил на машины мотопехоту и сам возглавил прорыв. Вместе с ним шел КВ Мишанина.

Немцы открыли исступленный огонь. Но Рябышев не давал остановиться. Наши танки смяли вражеские пушки. Мотопехота расширяла проход. В этот момент танк Мишанина загорелся. Генерал не спеша вылез из горящей машины. Ни слова не говоря, один, с пистолетом, пошел поднимать залегшую пехоту. Раздалась очередь, и Мишанин так же молча опустился на землю.

Рябышев не покидал горловину, ждал, пока ее минуют замыкавшие движение полки Герасимова. Только поздней ночью, когда последний взвод миновал «ворота», Рябышев сел на «эмку» и помчался к Бродам. По пути он натыкался на бредущих толпами бойцов, горящие машины, лежащих в кюветах раненых. Рубеж, предназначенный дивизии Нестерова, никто не занимал.

Какие-то неприкаянные красноармейцы сказали, что мотопехота покатила на юг, вроде бы к Тернополю. Комкор повернул на южное шоссе и километрах в двадцати нагнал хвост растянувшейся колонны. Никто ничего не знал. Нестерова и Вилкова не видели. Рябышев попытался остановить машины. Из кабины полуторки сонный голос спокойно произнес: