Понадобилось минуты три, показавшиеся Степке целой вечностью, чтобы он понял – смерть и не думала нападать. Глядела на него неотрывно пустыми глазницами, скалилась кривыми зубами, совсем как хэллоуинская маска Макса Фандеева…

Ну да, маска и есть!

Злясь уже на самого себя, – надо же, мастер ужасов, повелся, как первоклассник, вылез из укрытия и бросился на улицу. Сто пудов, шутник где-то рядом, ждет не дождется исхода розыгрыша! Степка сжал кулаки.

Местный Петросян оказался здоровяком, года на три старше самого Степки. Левую сторону его лица обезображивали старые ожоги.

– Ты сделал? – Спросил мальчик, подлетая к шутнику. В руке Степка сжимал маску (остряк нацепил ее на древко метлы и подставил к стеклу).

– Ну-у-у, – протянул здоровяк. – Допу-устим.

Ответа оказалось вполне достаточно – хилый Степка размахнулся и, вложив в удар всю злость, впечатал кулак в вздернутый нос. Здоровяк пошатнулся, но устоял на ногах. С левой ноздри хлынула струйка крови. Парень вытер ее тыльной стороной ладони и удивленно крякнул.

– Сломал, зараза! – Пророкотал он, и повалил Степку наземь, колошматя по чем попало.

Мальчик тщетно пытался отбиться, скинуть с себя эту мельницу рук с кулаками-кувалдами.

– Баба Оля! – Раздался где-то рядом звонкий девчачий голос. – Тут Митька дерется! – Проорав это, девчонка подлетела к Митьке и схватив его за футболку стала оттаскивать от Степана.

К тому времени Степе уже весьма перепало – бровь оказалась рассечена и половину лица залила кровь, а на скуле расцвел багровыйсиняк. Оглядев физиономию противника, Митька деловито цвыркнул слюной сквозь зубы.

– Что, выкусил?

Девчонка посмотрела на него с осуждением и протянула Степке холодную бутылку с минеральной водой. Он молча приложил бутылку к синяку и отвернулся. Было стыдно. Так стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю, только чтобы девочка не видела его распухшего лица.

Баба Оля – тучная женщина с косой вокруг головы – выковыляла из-за угла и, всплеснув руками, стала бранить Митьку на чем свет стоит, а потом подошла к Степану и зацокала языком:

– Пойдем в избу, умоешься.

Степа покачал головой.

– Ну, шельма, – выругалась баба Оля на внука, – задам тебе трепку! Домой давай.

– Он первый начал, ба! – Огрызнулся парень и поплелся за бабкой.

Степка с девочкой остались вдвоем.

– Я – Аня, – сказала она таким бесстрастным тоном, словно знакомились они в совершенно обыденных обстоятельствах – никакого любопытства к причине драки, ни одного косого взгляда на его «боевые раны». Степка был ей за это благодарен. Не хотелось лишний раз вспоминать о своем унижении.

– Степан.

– Давай на колонку сходим.

Мальчик пожал плечами.

– Пойдем. – Он не хотел показываться перед мамой в таком виде – и без того вопросов не оберешься.

Аня шла рядом, она была чуть выше его, на пол головы, не больше. Пока шли к колонке, молчали. Во рту пересохло, язык присох к нёбу. Но не только потому, что Степан чувствовал себя поверженным и стеснялся этого. Аня была красивой (с карими глазами-блюдцами, густыми волосами цвета красной меди и россыпью золотых веснушек на оливковом загорелом лице), а с красивыми девчонками всегда теряешься, скукоживаешься и начинаешь нести всякую ерунду.

Смеркалось. По густому травяному коврустелился туман, окутывая нежилые дома, стоявшие отдельно от жилых, ржавая водяная колонка словно служила шлагбаумом между этими двумя мирами – брошенным, опустевшем, пропахшим стоячей водой, гнилью, мхом, поросшим на осиротевших избах и еще живым, дышащим, дряхлым, как древний старец. Степка окинул взглядом крайний дом, стараясь запомнить каждую деталь – бледную россыпь поганок у покосившегося колодца, слепые окна, заколоченные крест-накрест, наглухо забитую досками дверь. Сад за домом зарос высокой травой, крыша альтанки провалилась внутрь…

Аня схватилась за ручку колонки и стала качать воду. Степка умылся и даже утолил жажду – вода была холодной, вкусной, совсем, как родниковая.

– Спасибо. – Сказал он и умолк. Вдруг почудилось, что в квадрате заколоченного окна мелькнул силуэт.

Нет уж, больше Степка не купится!

– А-ну выходи! – Заорал он. – Я тебя вижу!

Аня побледнела.

– Ты чего? – Шепнула она, насторожившись, как пугливая лань.

– Прячется там кто-то, – насупился Степа, ткнув пальцем в окно покосившейся избы.

Девочка передернула плечами и проследила за направлением его взгляда, глаза ее испуганно расширились. Тот, кто находился в доме помахал им рукой. Помахал как-то скованно, неестественно, словно управляемый театральный фантош. Не говоря ни слова, Аня схватила Степку за руку влажной холодной ладонью и бегом бросилась прочь, волоча его за собой.

Запыхавшиеся, они мчались назад, как спринтеры – только ветер свистел у Степки в ушах да сердце грохотало где-то у самого горла. Притормозила Аня только у собственного дома – кирпичного, с красной черепичной крышей и ставнями-жалюзи.

– Домой иди, – резко бросила она. – И не говори никому, что видел.

Степка пожал плечами. Жаловаться – последнее дело. Сам разберется, найдет способ отомстить подлому Митьке.

– Не беспокойся, не скажу. – Ответил он. – А этому передай – еще раз шутить удумает я ему ноги повыдергиваю!

Аня моргнула, взмахнув пушистыми ресницами:

– Совсем что ли? Не Митька это! Да он в жизни бы туда не сунулся, и вообще… никто из наших не пошел бы, ни больной, – она покрутила пальцем у виска, – ни здоровый.

Степка хмыкнул.

– Ладно, Ань. Сам разберусь.

Аня вздохнула, поняв его ответ по-своему.

– Обиделся? Ну хорошо. Слушай. Деревня наша, как ты уже сам заметил, на две части разделена. Все местные знают, здесь

безопасно, если кому на станцию надо идут только по нашей улице, не беда, что далеко.

– Кладбища что ли боитесь? – Буркнул Степка.

– Знаешь уже? Не только кладбища. Дом крайний раньше ведьме принадлежал.

– И что?

Аня развела руками – ну что за бестолковый мальчишка. Закусила губу, секунду-другую поразмыслила и принялась растолковывать.

Ведьма умерла в мае 1969 года и в Кобылках вздохнули с облегчением. Открыто она никому не вредила, но в деревне знали – все беды от нее, она насылает мор на людей и животных, она по ночам бродит по селу, оборотившись то черной кошкой, то свиньей, то вовсе катится перекати полем, поджидает на перекрестке задержавшегося путника. Кому дорогу перебежит – не жилец больше. Дед Афанасий говорил, по ночам – неотпетых покойников у себя принимает, они потом, как назад возвращаются в окна заглядывают, царапают стекла отросшими ногтями – поэтому в Кобылках ни одного дома без ставень не сыщешь…

Вздохнуть-то вздохнули, но рано. По истечению сорока дней стали замечать, что в ведьминой избе ночами творится что-то странное, жуткое – ровно в полночь зажигается свет, мелькают причудливые тени. Псы в деревне, словно одурели – в один голос воют, так жалобно-жалобно, будто в последний раз. Страшно людям стало, а что поделать? Собрались у Афанасия, некоторые с собой ружья захватили, другие на них понадеялись… Как стрелки на двенадцати соединись – смотрят, идет она. Дошла до Афанасьего дома, остановилась, принюхалась – люди чуть от страха не умерли. Ведьма под окнами бродит, и с той стороны зайдет, и с этой – человечиной несет, но невидимая преграда не пускает, не можетзабор осиновый обойти. Отвадилась. К себе пошла.

Вошла она в дом и дверь за собой затворила. А окна ее как раз на Афанасьевы выходили. Смотрят люди – мигает в избе все, светится, не иначе, как пляшут нечистые, хороводы с мертвяками водят. Тогда самый смелый предложил взять и святой воды на порог налить, чтобы ведьма не вышла. Благо, Афанасий верующим был, каждое крещение выходил к реке, вырубал крест и в бутыли воду набирал. Вышли из двора, к Афанасию жмутся, как цыплята к наседке, но дело сделали – облили порог святой водой и вернулись в избу, дрожат, как зайцы. Незадолго до пения петухов, ведьма на порог сунулась. Как орала – вся деревня слышала, проклинала всеми проклёнами, выла, что ноги ей обожгли. Когда петухи запели – разбила стекло и вылетела в окошко.