Друзилла с месяц или дольше не замечала проделок Гемелла. Разлученная с Лепидом, она была так поглощена своим горем, что остальные проблемы для нее перестали существовать. Днями напролет она потерянной овечкой бродила по коридорам и залам дворца. А меня не отпускала тревога. Я боялась, что сестра в своем полузабытьи подойдет к краю обрыва и упадет, а поэтому приглядывала за ней с утра до ночи. В то же время надо было следить за Гемеллом, не прекращающим свои попытки подгадить Калигуле; мне все казалось, что брат вот-вот оступится и попадет в беду. С тех пор как мы попали в общество императора и его приспешников, я лишилась тех полезных советов, которые брат шептал мне на ухо. Он перестал это делать, чтобы не вызвать подозрений в заговоре. Осторожность прежде всего!

Все готовились к празднованию Сатурналий, когда Гемелл предпринял еще один, последний, ход против Калигулы, после чего отказался от планов погубить моего брата. Дело в том, что Калигула переигрывал его на каждом шагу, и уловки раздосадованного императорского внука раз от раза становились все бестолковее. В то утро, когда слуги развешивали по стенам украшения, мы втроем – я, брат и Друзилла – стояли, облокотившись на подоконник, и смотрели вниз на далекую воду. К нам с подобострастными поклонами подскочил раб и замер перед Калигулой.

– Господин, прошу извинить меня, – залепетал он тонким испуганным голосом, – но император приказывает вам явиться к нему в термы.

– О, вот как? – беззаботно отозвался Калигула. – А во что он одет?

– Господин, я не понял…

– Он передал через тебя послание. Полагаю, глаза ты держал открытыми во время разговора с ним. Так как: был он одет? Обнажен? Или завернут в полотенце?

Друзилла вынырнула из своего тихого, непритязательного уныния и наморщила лоб: что за странный вопрос?

– Э-э… – беспомощно промямлил раб.

– Или, как ни маловероятно такое предположение, это Гемелл пожелал, чтобы я вломился в термы во время утреннего омовения императора и выставил себя круглым дураком? Честное слово, мальчишка совершенно разучился интриговать и теперь досаждает мне идиотскими розыгрышами. Давай-ка иди обратно к Гемеллу и скажи ему, чтобы он уже вынул палец из задницы и занялся чем-нибудь полезным для разнообразия. – Раб ушел, понурив голову, ведь за неудачу ему грозила трепка, а Калигула закатил глаза: – Это как играть в калкули[1] с белкой. До чего же скучно.

– Как ты догадался, что он пришел не от императора? – полюбопытствовала я.

– Во-первых, я знаю, что Тиберий не любит, когда его омовения прерывают. Во-вторых, туника на рабе была свежей и сухой, но любой человек, только что вышедший из терм, был бы мокрым от пота, и на тунике мы бы заметили темные пятна. Но главное – я узнал этого раба, он из числа тех, кто прислуживает Гемеллу. Наш двоюродный брат – тупица.

Я рассмеялась. Но догадайся я, что означает конец этих игр с Гаем, мне было бы не до смеха. Внук императора не образумился, а всего лишь переключился с Калигулы, который оказался ему не по зубам, на нас, двух сестер. Надо сказать, что я, столько выстрадав из-за систематического уничтожения моих родных, не велась на его издевки и насмешки. Друзилла же быстро научилась держаться поближе к брату, ибо знала, что только он убережет ее, более ранимую и беззащитную, чем я. И все равно Гемелл не отставал от нас, пытаясь уязвить побольнее, чтобы мы не выдержали и сказали что-нибудь, подпадающее под закон об оскорблении величия, и таким образом бросили бы тень на Калигулу.

– Чем больше законов, тем меньше правосудия, так говорил Цицерон, – выпалил он как-то раз, обращаясь ко мне. – А ты что об этом думаешь?

Думаю, тебе нельзя цитировать высказывания, которые могут вызвать гнев императора.

– Цицерон занудный, – зевнула я в ответ.

– Ливилла, сегодня утром я видел, как крысы прыгают в море, сбегая с острова, – подступил он ко мне в другой раз. – Как ты думаешь, что это значит?

Это значит, что даже крысы тебя на дух не переносят.

Я пожала плечами:

– Думаю, что теперь буду хуже спать из страха, что они меня покусают.

На самом деле спала я в те дни хорошо. Снов вообще никогда не видела, засыпала мгновенно и пробуждалась утром. Агриппина говорила, что для сновидений мне не хватает воображения, Калигула – что я практичный человек, который не позволяет мозгу строить бесконтрольные фантазии, а мать – что сны я вижу, но мне просто не хватает внутренней дисциплины, чтобы их вспомнить. Не знаю, кто из них был прав, но лишь во сне я могла без помех отдохнуть.

– Мой дед не любил твою мать. Интересно почему?

Только идиот клюнет на эту удочку…

– Вот повзрослеешь, тогда и поймешь поступки тех, кто старше и умнее. Может быть.

Это маленькое уточнение задело Гемелла за живое, и он сердито потопал прочь.

Так и шел день за днем – мелкие уколы чередовались с неумелыми ловушками. Наверное, Гемелл перешел бы вскоре к более опасным играм, но о его ухищрениях стало известно императору, и тот поколотил внука за дурное обращение с женщинами двора. Это положило конец кампании Гемелла против младших детей Германика – ему оставалось только бросать на нас враждебные взгляды, что он и делал при каждой нашей встрече.

С Флакком все обстояло иначе. Этот придворный откровенно ненавидел нас, при этом был куда более умным, чем Гемелл. У меня такое чувство, что в прошлом у него произошел какой-то конфликт с нашим отцом (эту теорию я построила на обрывках услышанного случайно разговора) и свою враждебность к давно почившему Германику он перенес на нас. В отличие от Гемелла, Флакк не растрачивал силы на ребяческую, неоправданную жестокость, зато неустанно вливал в уши императора сплетни и кривотолки против нас каждый раз, когда подворачивался случай.

Развязка наступила одним солнечным летним утром, под жужжание пчел и птичьи трели, когда я пришла в покои брата, но там его не застала. День только начинался, и я знала, что найти его в это время можно если не у себя, то в саду – он часто гулял там. Я уже собиралась уйти, но мой взгляд зацепился за нечто странное. На письменном столе Калигулы под окном лежал лист тонкого пергамента, исписанный мелким, замысловатым почерком моего брата (он всегда писал аккуратно и красиво, а вот я – как курица лапой). При желании он вполне мог бы писать публичные надписи[2]. Я обошла стол, чтобы не загораживать свет из окна, и начала читать. И с первой же строки у меня перехватило дыхание.

О, Эней, ты поднял на своих плечах мир мертвых,

Но теперь склонись в стыде за то, чему невольно положил начало.

В мире людей вновь завелась Лернейская гидра,

И врата в загробный мир на острове средь

винноцветного моря ждут нового Геркулеса.

Как он мог оставить такой текст на видном месте?

Я еще размышляла над страшным смыслом строк, а мои руки уже скручивали пергамент в тугой свиток. Ясно, что это сатира, причем сатира на тему самую опасную из возможных. Лернейская гидра, которая охраняла врата Аида и была убита Геркулесом, может означать только Тиберия, ведь его слово отправило в загробный мир несчетное количество людей и теперь он правит с острова. Новый Геракл? Откровенное уподобление императора чудовищу и призыв к его убийству? Неужели мой брат стал настолько неосторожен? И это после долгих лет неусыпной бдительности?

Я засунула пергамент за двойную перевязь своей туники, под грудь, куда не посмеет влезть ни один мужчина, и бросилась на поиски Калигулы.

Мне не пришлось долго метаться. Брата я обнаружила в террасном саду с стороны виллы, обращенной внутрь острова. Сады были местом отдохновения для нас – не потому, разумеется, что мы могли расслабиться там без охраны: нигде на Капри это было невозможно. Просто во дворце было нечем дышать от переполнявших его интриг и порока, а в садах по крайней мере можно было вдохнуть полной грудью и упиваться воздухом, сладким от цветущей жимолости.