Он как раз играл по памяти (один раз прослушав запись) концерт Сеговии, когда позвонил президент.

В свое время Роджер подскочил бы до потолка при одной вести о том, что с ним хочет поговорить президент Соединенных Штатов. Сейчас он рассердился — звонок оторвал его от гитары. Он почти не слушал, что говорил ему президент. Роджера поразило усталое лицо Дэша, глубокие морщины, которых не было еще несколько дней назад, мешки под глазами. Потом он сообразил, что это системы интерпретации выделяют перемены, чтобы привлечь его внимание. Он взял управление на себя и посмотрел на Дэша без ретуши.

Президент все равно казался усталым. Когда он интересовался у Роджера, как идут дела, его голос был сама сердечность и дружба. Не нужно ли Роджеру чего-нибудь? Может быть, пнуть чью-то задницу, чтобы дела пошли еще лучше?

— Я чувствую себя превосходно, господин президент, — ответил Роджер, с помощью своих волшебных очков смеха ради переодев президента в Санта-Клауса, с белой бородой, в красном колпаке и с неизменным мешком подарков через плечо.

— Это точно, Роджер? — настаивал Дэш. — Не забывай, что я тебе говорил: если что-то нужно, только скажи.

— Скажу, — пообещал Роджер. — Но я и в самом деле чувствую себя превосходно. С нетерпением жду старта.

И чтобы ты положил трубку, добавил он про себя. Этот разговор ему уже наскучил.

Президент нахмурился, и интерпретаторы Роджера тут же изменили картинку: Дэш остался Санта-Клаусом, только с угольно-черной рожей и огромными клыками.

— А ты не слишком самоуверен, мальчик мой?

— Даже если и так, откуда мне знать? — резонно возразил Роджер. — Кажется, нет. Спросите лучше у местного персонала, они знают обо мне больше, чем я сам.

Пару фраз спустя ему все-таки удалось закончить разговор. Роджер понимал, что президент чем-то неудовлетворен и испытывает смутное беспокойство, но ему было все равно. А что мне не все равно? Такого все меньше и меньше, подумал он. Он не соврал президенту — он действительно нетерпеливо ждал старта. Ему будет не хватать Сьюли и Клары. Где-то в глубине души, когда вспоминал о опасностях долгого путешествия, он чувствовал слабое беспокойство. Но его поддерживало предвкушение того, что ждет в конце пути: планета, для которой он создан.

Он взял гитару и снова принялся за Сеговию, но дело шло не так гладко, как хотелось. Немного погодя Роджер сообразил, что идеальный слух тоже может быть недостатком: гитара Сеговии была неточно настроена, ля звучала не с частотой 440 раз в секунду, а на несколько герц ниже, а ре соответственно еще почти на четверть тона ниже. Он пожал плечами (за спиной заколыхались крылья летучей мыши) и отложил гитару.

С минуту он, выпрямившись, сидел на своем стульчике для игры на гитаре, без подлокотников и с прямой спинкой. Собирался с мыслями.

Что-то его беспокоило. Кто-то. По имени Дори. Игра на гитаре была приятным занятием, она отвлекала и успокаивала, но за удовольствием скрывалось другое… фантазия, мечта: он сидит на палубе парусной лодки, вместе с Дори и Брэдом, как бы между прочим берет у Брэда гитару, и удивляет их всех.

Каким-то загадочным образом все дороги в его жизни вели к Дори. Игра на гитаре должна была доставить Дори удовольствие. Он выглядел страшно потому, что выглядел страшно для Дори. Трагичность кастрации была в том, что он стал бесполезным для Дори. Все это уже почти отболело, и его нынешний взгляд на вещи был бы совершенно немыслимым, скажем, еще пару недель назад, но все равно — в глубине души еще скребли кошки.

Он потянулся к телефону и отдернул руку.

Телефонный звонок не поможет. Он уже пробовал.

Он хотел увидеть ее собственными глазами.

Конечно, это было невозможно. За пределы института выходить ему было запрещено. Верн Скэньон взбесится. Охранники остановят его у выхода. Телеметрия немедленно выдаст его действия, электронная система внутренней безопасности обнаружит каждый его шаг. Институт приложит все силы, чтобы не выпустить его.

И нет никакого смысла просить разрешения. Даже у Дэша. В лучшем случае это кончится тем, что по приказу президента разъяренную Дори силком приволокут к нему в палату. Роджеру не хотелось, чтобы Дори насильно заставляли идти к нему, и он был уверен, что ему не разрешат навестить ее.

С другой стороны…

С другой стороны, на кой черт мне их разрешение, подумал он.

Он еще с минуту неподвижно, как изваяние, сидел на своем стуле с прямой спинкой, и думал.

Потом аккуратно положил гитару в футляр и приступил к действиям.

Сначала он наклонился у стены, вытащил из сети вилку и сунул палец в розетку. Медный ноготь сработал не хуже гвоздя, предохранители вылетели. Свет погас, тихое журчание и шелест катушек аппаратуры затихли. Комната погрузилась в темноту.

Но оставалось еще тепло, а такого освещения было вполне достаточно для глаз Роджера. Он видел достаточно, чтобы сорвать с себя датчики телеметрии. Клара Блай как раз собралась перекусить, и наливала в кофе сливки; когда она обернулась на загудевшую панель мониторов, Роджер был уже за дверью палаты.

С предохранителями вышло лучше, чем он планировал — свет погас и снаружи. В коридоре были люди, но они не видели в темноте. Прежде чем они сообразили, что случилось, Роджер уже проскользнул мимо них и понесся по пожарной лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки. Сейчас его тело двигалось раскованно и грациозно. Вот когда пригодились балетные классы Кэтлин Даути! Пританцовывая, он сбежал с лестницы, стремительным плие проскользнул в двери, промчался по коридору, вылетел в холодную ночь и был таков — охранник у входа не успел даже оторвать глаз от телевизора.

Роджер был свободен, со скоростью сорок миль в час он мчался по автостраде к городу.

Ночь сияла невиданными прежде огнями. Над головой висел толстый слой облаков, низкие кучевые облака, которые гнал ветер с севера, а над ними еще средние кучевые облака, и все равно, он видел туманное свечение, там, где пробивались лучи самых ярких звезд. По обочинам, отдавая остатки дневного тепла, светилась призрачным светом прерия Оклахомы, яркими пятнами сияли дома. За каждой проезжавшей машиной тянулся пышный светящийся плюмаж, яркий, искристый у самой выхлопной трубы, и постепенно багровеющий с удалением, по мере того, как горячие выхлопные газы остывали в морозном воздухе. Добравшись до города, он без труда различал — и обегал стороной — случайных пешеходов, тускло светящихся от собственного тепла, призрачных, как фонарики в ночь на Хеллоуин. Закатное солнце почти не согрело окружающих зданий, но изнутри пробивалось тепло центрального отопления, и дома горели, как светлячки.

Он остановился на углу улицы, где стоял его дом. Напротив крыльца стояла машина, внутри сидело двое. В голове вспыхнул сигнал тревоги, и машина превратилась в танк, нацеливший пушку прямо на него. Никаких проблем. Он сменил курс, пробежал задними дворами, перепрыгивая заборы, проскальзывая в калитки, а у своего дома выпустил медные ногти и вскарабкался прямо по стене.

Именно этого ему и хотелось. Не просто ускользнуть от людей в машине напротив крыльца, а исполнить свою мечту: миг, когда он вскочит в окно, и застанет Дори… за чем?

Во всяком случае, он застал ее после ванны, со слипшимися от краски волосами, за телевизором, глядящей ночной канал. Она устроилась в кровати с одиноким блюдечком мороженого.

Когда он поднял незапертую раму и влез внутрь, она обернулась.

И завизжала.

Это был не просто визг, это был приступ истерии. Дори выронила мороженое и подпрыгнула до потолка. Телевизор перевернулся и грохнулся на пол. Всхлипывая, Дори забилась в дальний угол, плотно закрыв глаза стиснутыми кулачками.

— Извини, — попытался утешить ее Роджер. Ему хотелось приблизиться, но здравый смысл превозмог. В полупрозрачном халатике и крошечных трусиках она казалась очень беспомощной и привлекательной.

— Извини, — выдавила она, глянула на него, поспешно отвернулась и на ощупь, наталкиваясь на мебель, пробралась в сторону ванной. Хлопнула дверь.