Погода портилась быстро и надолго. Мы видели, как надвигалась перемена, как клин арктического воздуха двигался от Альберты на юг, дойдя до самого Техаса. Штормовое предупреждение приковало машины на воздушной подушке к земле. Тем сотрудникам программы, у которых не было колесных машин, приходилось добираться общественным транспортом, и стоянки были почти пустыми, если не считать бесформенных комков перекати-поле, скачущих на ветру.

Не все приняли предупреждение всерьез, и первый же в этом году заморозок принес с собой простуду и грипп. Брэд слег, Вейднер болел амбулаторно, но ему запретили даже приближаться к Роджеру, опасаясь, что он заразит его банальным легким недомоганием, против которого Роджер был сейчас бессилен. Почти вся работа по созданию Роджера легла на Джонатана Фрилинга, здоровье которого теперь охранялось так же ревностно, как и здоровье Роджера. Только железную старуху Кэтлин Даути не брала никакая зараза, и она ежечасно заглядывала в палату к Роджеру, осыпая санитарок пеплом и советами.

— Относитесь к нему, как к живому существу, — строго наставляла она. — И оденьтесь, как следует, когда пойдете домой. Сверкать своими симпатичными жопами будете потом, а сейчас главное, чтобы вы не подхватили простуду, до тех пор, пока без вас можно будет обойтись.

Санитарки не обижались. Они и так выкладывались до последнего, даже Клара Блай, которую вызвали из медового месяца, подменять заболевших подруг. И они заботились о нем не меньше, чем Кэтлин Даути, хотя глядя на это гротескное создание, которое все еще звалось Роджером Торравэем, трудно было представить, что он — действительно живое существо, у которого, как и у них, есть свои радости и свои печали.

Роджер стал все чаще приходить в себя. Двадцать часов в сутки, а то и больше, он проводил в спячке, или в полусне, оглушенный обезболивающими, но иногда узнавал людей, находившихся в палате, и даже вразумительно говорил с ними. Потом мы снова отключали его.

— Интересно, что он чувствует, — сказала как-то Клара Блай своей сменщице.

Та посмотрела на маску, в которую превратилось его лицо, на большие искусственные глаза.

— Может быть, лучше и не знать этого, — ответила она. — Иди домой, Клара.

Роджер слышал это: записи осциллографа показывали, что он слушал. Анализируя телеметрию, мы могли составить некоторое понятие о том, что происходит в его сознании. Он часто ощущал боль, это было очевидно. Но это была не боль-предостережение, не импульс к действию. Это была часть его жизни. Он научился ждать боль и терпеть, когда она приходила. Пока он не чувствовал почти ничего, связанного с его телом, кроме боли. Его внутренние рецепторы еще не свыклись со своим новым телом. Он не знал, когда ему заменили глаза, легкие, сердце, уши, нос и кожу. Он не знал, как узнавать ощущения, и какие из них делать выводы. Вкус крови и рвоты в горле: откуда ему было знать, что у него удалены легкие? Темнота и скрытая в глубине черепа боль, так непохожая на привычную головную: откуда ему было знать, что это значит, как ему было отличить удаление всей зрительной системы от выключенного света?

В какой-то миг он неясно сообразил, что уже давно не слышит знакомых больничных запахов, ароматизированного дезодоранта и дезинфектора. Когда это случилось? Он не знал. Знал только, что в окружающем его мире больше нет никаких запахов.

Зато он слышал. Невероятно четко различая звуки, и на таком уровне чувствительности, как никогда прежде. Он слышал каждое сказанное в палате слово, даже самым тихим шепотом, и почти все, что происходило в соседних комнатах. Когда он приходил в себя настолько, чтобы слышать, он слышал, как разговаривают люди. Он понимал слова. Он чувствовал заботу в голосах Кэтлин Даути и Джона Фрилинга, понимал беспокойство и раздражение в голосах генерала и его заместителя.

Но прежде всего он чувствовал боль.

Как много было разной боли! В каждом уголке тела. Заживление послеоперационных ран и яростное пульсирование тканей, нечаянно поврежденных по дороге к главной цели. Мириады иголочек боли: это Фрилинг или санитарки втыкают зонды в тысячи больных мест на поверхности его тела, снимая какие-то показания.

А еще была глубинная, внутренняя боль, временами почти переходившая в физическую — когда он вспоминал о Дори. Когда он находился в сознании, он иногда вспоминал и спрашивал, не приходила ли она, не звонила? Он не помнил только, чтобы ему отвечали.

А однажды он ощутил новую, пылающую боль в голове… и понял, что это свет.

К нему возвратилось зрение.

Когда санитарки заметили, что он их видит, они тут же доложили об этом Джону Фрилингу. Тот схватил трубку и позвонил Брэду.

— Сейчас буду, — ответил Брэд. — Не включайте ему свет, пока не приеду.

Брэд добирался до института больше часа, а когда появился, было видно, что он все еще еле держится на ногах. Его засунули под душ с антисептиком, побрызгали антисептиком в рот, надели хирургическую маску, и только тогда он осторожно отворил дверь и вошел в палату Роджера.

— Кто там? — спросил голос с постели.

— Это я, Брэд, — пошарив рукой по стене, он отыскал выключатель. — Я включу немного света, Роджер. Скажи, когда увидишь меня.

— Уже вижу, — вздохнул голос. — По крайней мере, мне кажется, что это ты.

Ладонь Брэда остановилась.

— Как ты можешь… — начал он и осекся. — Ты что, хочешь сказать, что видишь меня? Что ты видишь?

— Ну, — прошептал голос, — лица я не различаю. Только какое-то свечение. Зато я вижу твои руки и твою голову. Они яркие. Неплохо различаю плечи и туловище. Хотя хуже… ага, ноги тоже вижу. Рожа у тебя презабавная. Посередине большая клякса.

Сообразив, Брэд потрогал защитную маску.

— Инфракрасное излучение. Ты видишь тепло, Роджер. Что еще?

Кровать немного помолчала.

— Еще вижу светлый прямоугольник. Наверное, это дверь. Видно только очертания. Что-то довольно ярко светится с другой стороны, у стены, и я оттуда все время что-то слышу… это мониторы телеметрии? Вижу свое собственное тело, то есть простыню, а под ней силуэт своего тела.

Брэд огляделся вокруг. Хотя у него было время привыкнуть к темноте, он почти ничего не видел. Только узоры светящихся точек на панелях мониторов, подсвеченные индикаторы, и тонкую полоску света, просачивающуюся из-за двери.

— Отлично, Родж. Что еще?

— Еще много, но я не знаю, что это. Какой-то свет внизу, у самого пола, рядом с тобой. Очень слабый.

— Отопление, должно быть. Ты молодец, парень. Ладно, теперь держись. Я включу немного света. Тебе, может быть, это и не нужно, но не забывай обо мне и санитарках. Говори, что чувствуешь.

Он понемногу начал проворачивать регулятор яркости, медленно, очень медленно, восьмая часть оборота, еще чуть-чуть… Под потолком ожили спрятанные за карнизом лампы — сначала тускло, потом чуточку сильнее. Теперь Брэд уже различал фигуру на кровати, сначала блеск раскрытых, вывернутых вперед крыльев, потом само тело Роджера, до пояса укрытое простыней.

— Теперь я тебя вижу, — вздохнул слабый голос Роджера. — Только немного по-другому, теперь я вижу цвет и ты не светишься так сильно.

Брэд снял ладонь с выключателя.

— На первый раз хватит, — его качнуло, и он оперся плечами о стену. — Извини. Я простыл, что-то вроде этого… Так как, ты что-то чувствуешь? То есть какую-нибудь боль, что-нибудь такое?

— О Господи, Брэд!

— Нет, нет, я имею в виду — из-за зрения. Свет не слепит твои… твои глаза?

— Глаза, пожалуй, единственное, что у меня не болит, — вздохнул Роджер.

— Прекрасно. Я дам еще чуть-чуть света… вот так, хорошо? Нормально?

— Да.

Еле передвигая ноги, Брэд подошел к кровати.

— Отлично, теперь попробуй кое-что сделать. Ты можешь, ну… закрыть глаза? То есть можешь выключить зрительные рецепторы?

Молчание.

— Наверное… наверное, нет.