Вывеска над витриной магазина гласила «Милые мелочи». Магазин был небольшой, во всяком случае, по меркам торгового центра с магазином готовой одежды площадью более четверти миллиона квадратных футов, и супермаркетом почти таких же размеров, но достаточно крупный, чтобы обходиться хозяевам в копеечку. Если считать аренду, коммунальные услуги, страховку, зарплату трех продавцов (двое с неполным днем), и щедрую директорскую ставку для Дори, магазин приносил в месяц около двух тысяч долларов убытка. Роджер покрывал убыток без возражений, хотя наши бухгалтерские системы несколько раз подсказывали ему, что выгоднее будет просто выдавать Дори две тысячи в месяц на карманные расходы.

Дори как раз выставляла на прилавок фарфор с табличкой «Распродажа — За полцены». Гостей она встретила достаточно вежливо.

— Привет, Дон. Здравствуйте, сестра Клотильда. Не хотите ли пару этих красных чашечек? Почти даром!

— Выглядят симпатично, — заметила Клотильда.

— Да, они симпатичные. Только для монастыря не берите. Комиссия по контролю за продуктами питания приказала изъять их из продажи. Будто бы в глазури содержится яд — при условии, что из такой чашки в течение двадцати лет будут пить по сорок чашек чая в день.

— Ой, какая жалость. Но… вы их все-таки продаете?

— Постановление вступает в силу только через тридцать дней, — лучезарно улыбнулась Дори. — Кажется, я не должна была бы рассказывать о таких вещах священнику и монашке, правда? Но честное слово, я продаю такие чашки уже много лет, и еще ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь от них умер.

— Может быть, выйдешь с нами на чашечку кофе? — спросил Кайман. — Конечно, пить будем из других чашек.

Дори поправила чашечку и вздохнула.

— Нет, мы можем поговорить и просто так. Пойдемте в мой кабинет. Я все равно знаю, из-за чего вы приехали, — добавила она через плечо.

— Вот как?

— Вы хотите, чтобы я навестила Роджера. Правильно?

Кайман устроился в широком кресле напротив ее стола.

— А почему бы и нет, Дори?

— Господи, Дон, а толку? Он в полной отключке. Он даже не поймет, приходила я или нет.

— Да, его постоянно пичкают седативами. Но иногда он приходит в себя.

— Он просил об этом?

— Он спрашивал о тебе. Что, по твоему, он должен умолять?

Дори пожала плечами, перебирая в пальцах фарфоровую шахматную фигурку.

— Дон, ты когда-нибудь пробовал не совать нос в чужие дела?

Кайман не стал обижаться.

— Это — не чужое дело. Сейчас Роджер у нас единственный и незаменимый. Ты понимаешь, что с ним происходит? Он двадцать восемь раз был на операционном столе. За тринадцать дней! У него уже нет глаз. Легких, сердца, ушей и носа. У него даже кожи не осталось, даже кожи, ее всю сняли по кусочку, заменили синтетикой. С него живьем содрали кожу — за такое людей объявляли святыми, а тут человек должен ждать, пока его собственная жена…

— Ко всем чертям, Дон! — взорвалась Дори. — Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Роджер просил меня не приходить, когда начнутся операции. Он думает, что я не выдержу… Он просто не хочет, чтобы я видела его в таком состоянии!

— На мой взгляд, Дори, — тихо ответил священник, — ты слеплена из другого теста. Так ты сможешь выдержать это?

Дори презрительно сморщилась. Симпатичное личико показалось вовсе не таким уж симпатичным.

— Дело не в том, выдержу я или нет, — ответила она. — Послушай, Дон. Ты знаешь, каково это — быть женой такого мужчины, как Роджер?

— Хм, на мой взгляд, неплохо, — удивленно ответил Кайман. — Роджер славный парень.

— Славный, еще бы. Уж я-то знаю об этом не хуже тебя, Дон Кайман. И по уши влюбленный в меня.

Пауза.

— Я что-то не совсем понимаю, — нарушила тишину сестра Клотильда. — Ты что, недовольна этим?

Дори покосилась на монашку, что-то взвешивая.

— Недовольна. Можно и так сказать, — тут она отложила в сторону шахматную фигурку и перегнулась через стол. — Мечта каждой девушки, правда? Найти настоящего героя, чтобы он был красивый, умный, знаменитый, да еще и почти богатый, и чтобы влюблен был в нее без памяти, так что никого, кроме нее, не замечает? Потому я и вышла за Роджера. И не верила в свое счастье.

Ее голос поднялся на полтона.

— По-моему, вы понятия не имеете, что это такое — жить с человеком, который от вас без ума. Что толку от мужика без ума? Когда я лежу рядом с ним в постели и стараюсь уснуть, я слышу, что он тоже не спит, и пока не усну, так перднуть боится, вот какой он у нас деликатный! Вы знаете, что когда мы вместе куда-нибудь едем, он посрать не сходит, пока сорок раз не проверит, что я сплю или вышла? Не успеет продрать глаза, уже бреется — не хочет, чтобы я его видела заросшим. Под мышками бреет, трижды в день дезодорантом прыскается. Он… он смотрит на меня, как на Деву Марию, Дон! У него сдвиг на этой почве! И это продолжается уже девять лет.

Она умоляюще посмотрела на священника и монашку. Тем уже было немного не по себе.

— И вот теперь являетесь вы, — продолжала Дори, — и говорите: «Пойди, посмотри, какого из него сделали урода!». Вы и все остальные тоже. Вчера принесло Кэтлин Даути. По уши загруженную виски. Она, видите ли, коротала вечерок с бутылкой, думала, думала и надумала явиться ко мне, поведать об откровении со дна стакана. Я, видите ли, заставляю Роджера страдать. Да, она права. Вы тоже правы. Я заставляю Роджера страдать. Вы ошибаетесь только, если думаете, что своим посещением я его осчастливлю… Ох, ну его все к черту.

Зазвонил телефон. Дори подняла трубку, нервно глянула на Каймана и сестру Клотильду. Выражение ее лица, до этого момента почти умоляющее, вдруг застыло, чем-то напоминая фарфоровые фигурки на кофейном столике.

— Прошу прощения, — сказала она, разворачивая вокруг микрофона тонкие пластиковые лепестки. Превратив телефон в шептофон, она повернулась в кресле к ним спиной, около минуты неслышно с кем-то разговаривала, потом положила трубку и снова обернулась.

— Мне, конечно, будет о чем подумать, Дори, — начал Кайман. — И все-таки…

— И все-таки ты хочешь указывать, как мне жить, — сверкнула фарфоровой улыбкой Дори. — Не получится. Вы оба сказали все, что хотели сказать. Спасибо, что зашли. А теперь — я буду очень вам благодарна, если вы уйдете. Больше нам говорить не о чем.

Внутри огромного белого куба института, распростертый на жидкостной кровати, лежал Роджер. Он лежал так уже тринадцать дней, большую часть времени либо просто без сознания, либо не в силах понять, в сознании он или нет. Иногда он видел сны. Мы знали, когда он видит сны, сначала по быстрым движениям глаз, потом, когда глаза удалили, по сокращениям мышечных окончаний. Кое-что из этих снов было явью, но он не понимал этого.

Мы ни на секунду не спускали с Роджера Торравэя глаз. Пожалуй, не было такого сокращения мышцы или нервного импульса, который не регистрировался бы на каком-нибудь мониторе, а мы преданно записывали эти данные и непрерывно наблюдали за его жизненными функциями.

Это было только начало. За тринадцать дней операций с Роджером было сделано почти то же, что проделали над Вилли Хартнеттом. Но этого было недостаточно.

После этого протезисты и хирурги принялись за такие вещи, которые никогда еще не проделывались над человеком. Вся его нервная система была перестроена, а основные цепи — подключены к огромному компьютеру этажом ниже. Это была машина универсального назначения Ай-Би-Эм 3070. Она занимала полкомнаты, и все равно была недостаточно мощной для наших целей. Этот компьютер был лишь временной подменой. В двух тысячах миль отсюда, на севере штата НьюЙорк, в лабораториях Ай-Би-Эм собирался специализированный компьютер, который должен был поместиться в ранце. Создание такого компьютера составляло, пожалуй, самую сложную часть всей программы; мы непрерывно проверяли и отлаживали все его схемы, даже во время монтажа. Его масса не должна была превышать восьмидесяти фунтов земного веса, наибольший габарит — девятнадцать дюймов. И он должен был работать от аккумуляторов, непрерывно подзаряжаемых солнечными батареями.