Несмотря на сытость, снегирь машинально подлетел и присел на нижнюю ветку дерева рядом со скамьей, в надежде на то, что ему дадут полакомится чем-нибудь вкусным. Такое случалось с ним не раз. Однако и неопытному глазу было очевидно, что они присели на скамью не птиц покормить; мать что-то проникновенно говорила сыну, и вид у последнего был сосредоточенный, будто он силился уловить смысл ее слов. В какой-то момент она, нежно взяв его обеими руками за плечи, полностью развернула его к себе, и продолжила свою речь, пристально, но с теплотой глядя в глаза ребенку, будто желая, чтобы он буквально впитал ее посыл. Ребенок несколько раз кивнул в знак понимания и принятия сказанного. Невербальные жесты, поведение и сосредоточенность в разговоре говорили о нетривиальном характере их беседы, вернее сказать монолога матери, адресованного сыну.

Птичка вздумала действовать решительнее и подлетела к скамье, присев на ее край со стороны мальчика, обращенного к ней спиной. Она звучно прочирикала пару раз, дабы привлечь внимание, но безуспешно. Спустя минуту или две, мать нежно, но крепко заключила сына в свои объятия, закрыв глаза, продолжая что-то нашептывать ему, ненадолго замерев в таком положении. Открыв глаза, увидела отважную птицу, сидящую совсем рядом на подлокотнике скамьи; улыбнувшись, развернула мальчика, указывая на птаху-красавицу. Оба засияли и улыбнулись. Ребенок дернулся и стал копошиться в своих карманах, в которых, к своему сожалению, ничего съестного не нашел. Мать же вытащила сотовый телефон и щелкнула пару раз, увековечив ее в цифровой памяти. Снегирь вспорхнул и удалился на дерево, нисколько не расстроенный.

Мать с сыном встали и продолжили свой путь, беседуя на совсем другую тему, ибо говорил теперь мальчик, бурно и весело, бойко жестикулируя руками.

* * *

Инес Берта пробегала свое излюбленное место в парке – извилистую тропинку меж сосен, ведущую к водоему парка. Здесь ей было приятно даже в зимнее время, пусть деревья совсем голые, без листвы, но годы бега в этом месте сделали свое дело, – она чувствовала эмоциональный скачок настроения каждый раз, когда проносилась тут; годы уже напечатали на карте ее подсознания, что этот отрезок доставляет неимоверное удовольствие. Она замечала, что даже в откровенную непогоду, пробегая здесь она расплывалась в улыбке.

Бег щедро снабжал ее умиротворением, отличным настроением и жизненными силами. Помимо чисто физического и эмоционального комфорта, получаемого от бега, с годами она открыла для себя еще кое-что: бег дарил ей свидания с самой собой. Здесь она лицезрела себя в своей наготе – наготе душевной. Нигде ей не удавалось познать себя так глубоко, как во время успокаивающего постукивания кроссовками по земле, звучавшего точно равномерное биение сердца. Кто я? Где я? С кем я? Как я? Куда я? Я ли я? Все эти вопросы приобретали особые оттенки, а ответы на них отдавали той необычайной ясностью и глубиной, которые почти непостижимы в обычном состоянии, в бытовой обстановке. Часто важные решения намеренно откладывала на время пробежек, особенно утренних, ибо давно поняла – утренний бег дарит только правильные решения и мысли, и нет ни одной проблемы, с которой бы не «справился» бег.

Она не любила выходить на пробежку с часами и другими гаджетами для бега, но по утрам она все же надевала часы, чтобы контролировать время, ибо своим ногам и мыслям она не доверяла, – они уносили ее в этот почти сомнамбулический транс, смешанный с эйфорией, где время не существует, где оно забывается. Без часов бывало не раз, что она возвращалась в «реальность» много позже запланированного и мчалась домой сломя голову, чтобы успеть на работу. Но даже такие опоздания были с тем чувством псевдо-досады, от которой больше приятно, чем досадно; почти такое же чувство, когда родной малыш, нагадивший в штаны, вызывает умиление, и его охота больше расцеловать, чем пожурить.

Часто думала о своей маме во время пробежек, особенно в последние годы, когда ее не стало. Думала о ней с благодарностью, ведь именно она привела ее в бег. Это был ее дар – один из того множества, ласково преподнесенных матерью.

Сетовала на себя, что не смогла привить такую же любовь Бьорну. Он иногда бегал, но не регулярно, больше стихийно; про таких говорили «побегивает». Это-то и мешало ему втянуться в бег и почувствовать все его прелести, так думалось ей. Хотя ей без труда удалось завлечь в эту «секту» своих коллег и друзей, но не активной агитацией, а просто благодаря собственному примеру; у нее даже не было намерений добиться этого. Всей толпой они участвовали во всевозможных стартах. С Бьорном же не получалось. Она понимала, что каждому свое, что это, пожалуй, не для всех, и все же ее не покидала уверенность, что это придало бы красок в его жизнь и настроение. Нередко она видела поначалу пессимистически настроенных к бегу людей, которые, втянувшись, ходили потом с характерным сиянием в глазах, заряженные, с жизнерадостной улыбкой на лице. Она хотела того же и для него, тем более, что с его скромностью и не самой сильной самооценкой, это бы определенно пошло на пользу. Нет, она не хотела его изменить, не хотела, чтобы он вдруг стал душой компании, самоуверенной личностью, а хотела лишь подсобить ему: все стало бы проще, легче и ярче для него, в этом она была уверена. Легкое чувство несправедливости и вины не покидало ее: она, бегая, получает все эти «блага», а он нет. «Ах, не нужно было вначале так рьяно насаждать ему это, – часто мысленно гнобила себя, – нужно было аккуратно, шаг за шагом, как бы между прочим». Видимо в этом была ее ошибка, думала она, полагая, что у него включился некий защитный механизм, блок на эту идею; добейся она своего, она была бы победителем, а он убежденным, а значит проигравшим. Такая динамика чувств не чужда отношениям в паре. Порой замечала и за собой, что то, что говорил и советовал он, она игнорировала или не воспринимала всерьез, пока кто-нибудь со стороны не говорил то же самое. Странно, но правда: что рядом – не ценится, что далеко, – ценнее, вернее, правдивее. Почти как с детьми: сколько не говори своему ребенку, что на улице холодно и нужно одеться потеплее, – не слушает, но стоит то же самое повторить постороннему человеку, – тут же кутается. Может быть оттого, что близкий человек подсознательно воспринимается как человек заинтересованный, субъективно настроенный, а некто со стороны – объективным? Возможно. Себе она неоднократно наказывала прислушиваться к тому, что говорит Бьорн, не недооценивать его, но следовать этому не всегда получалось.

Возвращаясь с парка домой и пробегая мимо автобусной остановки, она, к своему удивлению, не обнаружила там своего сына. Взглянула на свои часы, думая, что может быть она запоздала и автобус уже проехал, но нет, вроде вовремя. Вот и его автобус сине-желтого цвета подъезжал к остановке, а мальчика все нет. «Неужели проспал», – с досадой проносилось у нее в голове, как вдруг мимо нее сломя голову промчался юноша, и со словами «Пока мам!» буквально залетел в уже закрывавшиеся двери автобуса. «Успел!» – облегченно выдохнула она, и улыбаясь завернула в переулок, ведущий к дому.

Зайдя домой, застала Бьорна завтракающим.

– Что, Сайрус проспал?

– Привет, привет. Нет, с чего ты взяла? А-а, он что бежал на остановку?

– Нет, бежала я, а он пролетал, причем минуя остановку залетел сразу в автобус.

Оба засмеялись, и она направилась в душ. Уже в душе, сквозь шум льющейся воды, до нее донесся голос Бьорна:

– Дед звонил, с ним мальчик и заговорился… Старик тебя искал, кстати…

– Пожалуйста, не называй папу стариком, – уже за завтраком, продолжила она, но без тени упрека, а больше просьбой.

– Хорошо, извини. Просто привычка. Своего отца я ведь также называл.

– Да, знаю, но мне как-то не по душе.

– Без проблем. Так вот, он тебя искал, просил перезвонить, как будет удобно. Сказал, что ничего срочного, просто хотел с тобой поговорить.

– С офиса позвоню, – набитым ртом пробубнила она. – Ты поздно будешь сегодня?