Решила тут же переключиться на Кейко Хана, чтобы успокоить участившееся сердцебиение. «Мать родная! Кейко Хана и здесь крайне эффективна», – зевая вовсю, подумала она. «Решающий рывок» не удалось сделать и сегодня, госпожа Хана не сдалась и на этот раз.

– Дневник вел? – поинтересовалась она, когда кровать заиграла от плюхнувшегося в нее тела.

– Ага.

– Много написал?

– Нет, как-то не шло… почти нечего было писать сегодня.

– Бывает… Но все равно молодчина. Спокойной ночи, – уже шепотом произнесла она, притянув его к себе и напечатав поцелуй в губы, отдававшие запахом зубной пасты; развернувшись, выключила свет своей прикроватной лампы и улеглась.

– Спокойной ночи.

Уже сквозь сон она почувствовала сначала его руки, заключившие ее в объятия, а потом и его ноги, обнявшие ее ноги, и ей стало тепло и приятно от прижавшегося к ней сзади тела.

* * *

Светало. Небо затягивали хмурые, темно-серые тучи. К дождю.

Инес отошла от окна, допивая свой кофе, мысленно перебирая в памяти виды и забавные названия облаков, игриво окрещенные в далеком детстве мамой, когда они однажды весной провели целый месяц в деревне у бабушки. То перечисление было наглядным, поскольку за тот месяц небо «посетили» самые разные тучи и облака, и маленькая Инес развлекалась тем, что каждый раз тащила мать на улицу, чтобы та ей «назвала их имена». Это занятие доставляло ей, – тогда еще совсем юной девочке, – неописуемое удовольствие, поскольку мама, отнюдь не лишенная бойкого воображения, называла их на самый разный лад, от «взбитых сливок» до «плачущего верблюда». Лишь однажды, взглянув на небо, она попросту бросила дочери: «Ой, быть дождю… Это к дождю, Инес», после чего бросилась собирать развешанные вещи в саду. Это-то Инес крепко-накрепко и запомнила: темно-серые облака – предвестники дождя.

Она думала о маме. Думала не случайно. Сегодня был ее день рождения.

Инес, как обычно в этот день, собиралась навестить маму в Большом Саду, но в этот раз без отца, так как тот был в отъезде.

Они уже договорились пообедать вместе по его приезде; давно не виделись, да и отец очень желал увидеться, хотел сказать что-то важное, но не по телефону. «Похоже, снова будем говорить о былом, копаться в воспоминаниях, – думала она. – Сентиментальным стал очень. Ну, это и понятно, возраст».

Мальчики еще спали. Суббота.

Она не часто брала их с собой, когда шла к маме, предпочитая ходить одной, ну или с отцом. И Бьорн, и Сайрус относились к этому с пониманием и не навязывались. Для Инес такие визиты, особенно в день рождения матери, были глубоко интимными моментами, – Элен была ее матерью, не их. Пусть и бабушка мальчику, но это другое, совсем другое.

Выходя из метро на конечной станции синей ветки, от которой до Птичьего парка было минут десять ходьбы, она застала сильный дождь. Хляби небесные разверзлись не на шутку. Раскрыв зонтик, направилась не по улице, ведущей к центральным воротам парка, а по улочке, отклоняющейся на северо-запад от этих ворот. Ей нужно было не в сам парк, а в соседствующий с ним большой сад. Сад был действительно огромен.

Это было своего рода кладбищем, – кладбищем для кремированных усопших.

Называлось место «Безмолвная Аллея», а в простонародье – Большой Сад. И все в городе под «большим садом» имели в виду именно это место, а не какой-нибудь другой сад, пусть и такой же большой. А настоящее название почему-то не прижилось у горожан; «безмолвной аллеей» его «называли» только карты города, справочники и туристические путеводители. Кладбищем же и вовсе ни у кого язык не поворачивался называть: здесь «обитали» многочисленные деревья, кустарные растения, всевозможные цветы, клумбы, уютные скамейки, тропинки и даже пруд. Действительно сад! чьи недра приютили пепел усопших, но не в коробочках или сосудах, а засыпанный в землю при посадке саженцев деревьев, цветов и прочих растений, или же в землю у корней уже имеющейся растительности, – как будет угодно родным усопших.

И никаких табличек, никаких надписей и никаких искусственных опознавательных знаков, – таковы были правила. Они и сделали Сад садом. При этом это место было открыто для публики, как любой другой городской парк, но из уважения к месту или больше к людям, навещавшим там своих родных, горожане здесь ограничивались спокойным гулянием, предпочитая делать пикники или игры в соседствующем Птичьем парке. Только туристы и неместные, не ведая, что это за место, и полагая, что это продолжение Птичьего парка, бывало, шумно вели себя, гадая при этом, почему нет-нет да встречаются люди, задумчиво стоящие или сидящие у растений и деревьев.

Каждый раз направляясь туда, она была рада, что именно там они похоронили маму. У подножия раскинувшейся белой акации. Это дерево ей сразу приглянулось; едва она увидела его и вопрос где именно найдут свое последнее пристанище останки матери уже не стоял. Отец одобрил. Хотя он одобрил бы любой выбор дочери.

Уже на подходе к Саду, едва издали взору представала могучая и довольно плотная стена деревьев, стоявшая на передовой растительного мира, ее настроение поднималось. Не важно во власти каких дум она пребывала направляясь туда, входя, душевное состояние неизменно улучшалось, пусть ненамного, но становилось легче, светлее. Атмосфера располагала. Вид раскинувшихся деревьев, цветов, зелени, особенно весной, когда все расцветало, создавал приятную иллюзию, что мама здесь, что она «живет» в этих деревьях, цветах, траве и воздухе: ее прах впитала земля и разнесла частицы по своим «венам» по всему саду, подобно садовнику, удобряющему землю во имя будущей жизни. У самой смерти здесь было совсем иное лицо: она представала не чем-то темным, пугающим и мистическим, а как звено цикла жизни всего живого на земле. Жизнь и смерть здесь походили на круговорот воды в природе.

Такое легкое восприятие и настроение от визитов в Сад разделяли, – она была в этом уверена, – и другие не случайные его посетители. Невольно наталкиваясь на них, она, как ей казалось, часто наблюдала схожее умиротворенное и по-хорошему задумчивое состояние на их лицах.

Вспоминая те редкие случаи, когда ей приходилось бывать на обычном кладбище, ее всю передергивало от обитавшей там угрюмости. Угрюмое место, угрюмые лица, угрюмое настроение, даже воздух там и тот угрюм. Не спасают ни деревья, ни пение птиц, ни лучи солнца, ни благоухающие цветы, ибо все это лишь фон, задний план, где главное место «на сцене» отдано холодным надгробным плитам и памятникам. Смерть там иная. Смерть там безутешна. Смерть там – это конец, конец всему, и твердый камень тому красноречивое подтверждение.

И вот они, ушедшие из жизни и погребенные там, замурованные в гробах, словно заключенные, в объятиях Смерти, – иной Смерти. Лишенные возможности слиться с Матерью-Природой они обречены на долгое ожидание: они ждут, пока его величество Время не выпустит их из этих «оков», и тогда все встанет на свои места. А до тех пор, они лежат под тяжелыми плитами, которые словно рука сорвавшегося в пропасть человека, ухватившаяся в последний момент за край обрыва, служат «рукой» умершему, уцепившемуся за край «живого мира» в отчаянной попытке спастись от забвения. И на них напишут имя и фамилия, годы жизни и еще что-нибудь. Но для кого? Для родных и близких? Они всё это и так знают. Они знают больше, много больше. Нет, это напишут для чужих, для посторонних. Словно сеть, брошенная в море, в надежде, что твое имя и фамилия промелькнет, пусть и случайно, в мыслях как можно большего количества людей. И вот некто, идущий к знакомой «руке», по пути нет-нет да скользнет мимоходом по «рукам» других, и те не упустят свой шанс тут же промолвить: «Здравствуйте, меня звали Лотта Джорджия, я жила, я прожила шестьдесят два года», «Здравствуйте, меня звали Ален Кристина, я жил, я прожил целых восемьдесят лет». А иной раз этот некто остановится перед маленькой безмолвной «ручкой», потрясенный, быть может, прожитыми годами ее владельца, и тогда, – и только тогда, послышится застенчивый детский голосок: «Извините, не пожил, не сложилось… только девять лет, – и лишь видя, что тот медлит, смелее продолжит, – я Кристиан. Меня звали Кристиан».