«Так-так-так… Мама дорогая, матушка моя, – говорила про себя, улыбаясь, – то ли еще будет».
Словно в воду глядела.
За словами, прежде от него неслыханными, последовали действия, доселе за ним не наблюдавшиеся. Не то, чтобы он вдруг начал делать то, чего раньше никогда не делал, – нет, но внимательно к нему приглядываясь, она подметила новую динамику в его поведении в целом, и в его отношении к детям, в частности. Кроме того, стала чаще наблюдать на его лице задумчивый взгляд, но отнюдь не меланхоличный, а своего рода «рыщущий взгляд», или обнаруживала его за книгами, к которым он раньше не притрагивался. Однажды она даже застала его за чтением раздаточных материалов, принесенных ею с какой-то конференции, о существовании которых она и вовсе забыла, и даже не помнила где они лежали.
Такая необычная любознательность Икрама только радовала Айгуль. Он стал проявлять интерес к вещам, которые ранее его не волновали; при этом радовало не столько то, к чему именно у него появился интерес, сколько сам факт того, что он переступал порог своей внутренней рутины, пытался расширить границы своего мировоззрения.
Ее попытки в прошлом подтолкнуть его в этом направлении, чтобы он открыл для себя что-нибудь новое или занялся саморазвитием, не давали результатов. Давить же на него она не хотела. И она где-то даже смирилась с тем, что он так и будет идти по жизни как по накатанной, так и останется милым и порядочным человеком, с которым надежно, уютно и спокойно. Так надежно, уютно и спокойно, что аж ко сну тянет. Это в свое время отразилось и на ее отношении к нему. Ей казалось, что они словно парусник, застигнутый штилем и замерший на одном месте, едва барахтающийся туда-сюда. Таковы были ее чувства к нему, не его. Она видела, что он все также тянется к ней, что она все также волнует его. Но для нее он невольно стал тихой гаванью, куда пристает корабль передохнуть, прежде чем вновь ринуться в схватку с бушующим океаном, штормом и ураганом страстей.
Видимо поэтому у нее были любовники. Немного, но были.
С последним она рассталась около года назад. Рассталась, вздохнув от облегчения. Сабит был моложе ее, совсем не глуп, привлекателен, но, как оказалось, такой прилипчивый. И всегда улыбался. Если поначалу это в нем ее привлекало, как признак жизнерадостного человека, как ей думалось, то спустя некоторое время эта вечная улыбка ее просто бесила. Со временем она поняла, что его жизнерадостность – лишь один из поводов, по которому она сияла у него на лице. Один из множества. Если он не знал, что сказать – он улыбался, если он не понимал, о чем вообще идет речь – он улыбался, прежде чем что-нибудь сказать – он улыбался, нечто похожее на улыбку было даже тогда, когда он просто молчал. Засыпал ли он с улыбкой на лице? – этого она сказать не могла, так как они встречались только днем или ранним вечером, но совсем не удивилась бы если бы это было так. Однажды, в разгар одной единственной ссоры с ним, она так и бросила ему в лицо: «Да что ты вечно улыбаешься, как идиот?» Что он ответил? – он улыбнулся. Позже она рассудила, что в такие моменты его улыбка – это нечто вроде фасада, за которым он пережидал турбулентные моменты, поэтому со временем она вызывала в ней уже жалость. Был только один момент, когда он никогда не улыбался, – когда они занимались сексом. И слава Матери! Его улыбку во время секса она бы не потерпела. Но нужно отдать ему должное: в постели он был хорош, не великолепен, но хорош. Поэтому она и встречалась с ним, но лишь на короткое время, как правило, во время обеденных перерывов или на час-другой сразу после работы; поговорить с ним ей было не о чем. Расставание же неожиданно растянулось по времени: он все никак не хотел оставить ее в покое и постоянно маячил то здесь, то там, намеренно попадаясь ей на глаза, но, сдавшись пред ее непреклонностью, все же отстал. То, что в бытность их телесных отношений было преимуществом, а именно соседство зданий, где они работали, теперь же было недостатком: они нередко пересекались на улице и она была вынуждена лицезреть его улыбку.
Но в этом плане уж лучше такой как Сабит, нежели, – не дай Мать родная! – опять повстречать кого-нибудь как Олжас. Чуть совсем не пропала из-за него. Ее аж в пот бросало, когда она вспоминала о нем, хотя это было давно, когда Дамира еще не было на свете. Они были ровесниками, он был довольно умен, но ему откровенно не везло на профессиональном поприще. Помимо взаимной симпатии, их объединяли еще и интересы; и за какие-то месяцы они сильно сблизились. Она тогда совсем голову потеряла, эмоционально привязавшись к нему. Такая сильная душевная связь не могла не сказаться на их плотских отношениях, усилив их необычайно. Она буквально таяла в его объятиях, растворяясь в половом акте прямо-таки на кусочки, расщепляясь на атомы. Когда она принимала его в себя, ей казалось, что он проникал дальше, глубже, – в ее сознание, «аж все тело звенело» – как она однажды призналась своей давней подруге. Иногда такое заканчивалось тихим плачем, блаженным плачем. И она позволяла ему делать с собой все, что ему было угодно, абсолютно все. Таких телесных наслаждений она не испытывала ни с кем больше, даже с Абаем такого не было, – ее первой и, как ей казалось, настоящей любовью (и пока единственной). С Олжасом она себя не узнавала: ходила потерянной, земля уходила из-под ног; твердая хватка, которой она держала свою жизнь, ослабевала. Разумеется, такое не могло остаться незамеченным. На работе начало не ладиться; руководство, прежде всегда довольное ею, начало косо поглядывать на ее участившиеся отложения сроков исполнения того или иного поручения, или на неполноту раскрытия того или иного вопроса. Айке уделяла совсем мало времени. Да и Икрам, она была уверена, знал про существование «кого-то» или, как минимум, подозревал; их отношения тогда были натянуты до предела. Но хуже всего было то, что это все ее тогда не сильно беспокоило, она как будто наплевала на окружающий мир. Неизвестно чем бы все это для нее закончилось, если бы Олжасу наконец не улыбнулась удача в профессиональном плане: ему предложили хорошую работу за рубежом, о которой он, по его словам, «и мечтать не мог». Это было спасением. Он поначалу хотел отказаться от предложения, лишь бы не уезжать от нее, но она настояла, почти заставила его принять его. С ним рядом она была обречена «погибнуть»; словно корабль, давший пробоину и безудержно погружавшийся под воду, капитан которого ничего не в силах поделать, и даже не спасается. Поэтому последним усилием воли, почти «в прыжке», она ухватилась за эту возможность спасения. Все мысли о том, что лично для него это был шанс вывести свою профессиональную карьеру на новый уровень, пробиться в жизни, стать независимым, были на далеком втором-третьем плане, хотя именно этим она и убеждала его, да и саму себя, чтобы он не упустил улыбку судьбы. За всеми этими доводами, которые она приводила ему, за всеми фразами – «твой шанс», «твое будущее», «твоя жизнь», ее внутреннее я, ее инстинкт самосохранения, игнорированный месяцами, и восставший, словно феникс из пепла, истошно кричал: «мой шанс спасти мое будущее, спасти мою жизнь!» Она спасала себя, только себя. Она почти умоляла его уехать. Он уехал. Она снова была свободна. Грустна, но свободна. Потом и грусть прошла.
Спустя годы, оглядываясь назад, их отношения ей казались какой-то непостижимой, почти болезненной зависимостью, – зависимостью деструктивной. Она дивилась своему бессилию тогда. Но воспоминания об их «кувырканиях в постели» ей и сейчас доставляли удовольствие; под них она порой мастурбировала. Как вспомнит, так сразу что-то екает внутри и низ живота начинает предательски ныть. Бывало, что она, занимаясь любовью с Икрамом, представляла себя с Олжасом, крепко зажмурив глаза, и боясь, как бы ее уста в беспамятстве не предали ее, произнеся его имя.
За такими воспоминаниями о любовных утехах с Олжасом она застала себя, когда услышала, как щелкнул выключатель в зале и Икрам зашел в ванну чистить зубы.
